Робин НЕ-Гуд

Позвольте представитсья, я – наркоша. Я мало чем отличаюсь от своих коллег, разве что тем, что я – Робин Гуд. Я отбираю деньги у тех, у кого они есть и … оставляю их себе. Вы спросите: причем здесь Робин Гуд – благородный английский сэр, который отдавал награбленое бедным? Я отвечу: во-первых, мне легче лазить по карманам, когда я рассказываю себе эту сказочку и воображаю себя борцом за справедливость.

А во-вторых, я убежден, что людьми и временем эта история сильно приукрашена, благородства и альтруизма в этом Робине из Локсли было не больше, чем во мне. Помнится, я читал в какой-то книжке, что Робин этот был обыкновенным гопником, который собрал вокруг себя компанию отморозков и вместе они хозяйничали в Шервурдском лесу почище нынешних беспредельщиков. А награбленное спускали так, как это делали все разбойники во все времена: на бухару и баб. А уж если кто из местных крестьян и просил копейку-другую, так он давал – не жлоб же он, в конце концов!

Я даже лучше Робина из Локсли. Нет, я не жертвую награбленное в сиротский приют или церковь (привет Аль Капоне!) и не раздаю нищим. Я краду немного и только для себя. Это мой заработок, мой хлеб. Только не такой, как скажем у всех остальных людей, нет, мой хлеб – опий. А опий – штука очень дорогостоящая. Вот и выбрал я себе на заре своей юности такую сомнительную (с нравственной точки зрения) карьеру и за годы превратился в настоящего профессионала. Мастерство заключается не столько в умении ювелирно потрошить сумки и опустошать карманы доверчивых пассажиров общественного транспорта, сколько в умении определять, у кого есть деньги, а у кого нет. А если есть, то сколько. Все, что от меня требуется – это внимание и знание человеческой психологии. Пересекая десятки, а то и сотни километров в автобусах, троллейбусах, поездах метро, маршрутных такси, я только тем и занимаюсь, что наблюдаю за людьми. И знаете, что я заметил? Чем навороченней прикид, тем меньше бабла на кармане. Молоденькие телки, одетые по последнему писку моды зачастую кроме пачки дамских сигарет и зажигалки в сумочке не имеют. И мужики не лучше. Бывает, смотришь на него, ну прямо миллионер, а как лопату вытянешь, там дисконтные карточки в местный супермаркет и жетон на метро. Тьфу…

Вот и сегодня, еду я в метро и завтыкал что-то. Стою, покачиваюсь со всеми в такт и наблюдаю, шарю глазами по застывшим лицам. Как вдруг чувствую характерное шевеление возле левого кармана моей куртки. Я оцепенел. Ни фига себе! Стараясь не выдать себя, я скосил глаза, влево, меня раздирало любопытство, что это за камикадзе шарит там, где по определению ничего быть не может? Но народу в вагоне было как сельдей в бочке, и слева я увидел только толстую морду какой-то бабы с оранжевыми губами, лысеющий затылок типичного клерка, еще пару малоинтересных голов, но никто из них не мог шарить в моей бесперспективной кармане. Опустив глаза чуть ниже, я увидел рукав кожаной куртки. Кисть этой кожаной руки была в моем кармане! Я схватил запястье – рука стала выдираться, но уж как-то вяло, видимо, боясь резкими движениями привлечь внимание. Поезд остановился, народ заспешил к дверям и в образовавшемся просвете я, наконец, увидел хозяина руки. Точнее хозяйку. Невысокая, едва достающая мне до груди малолетка с серьгой в губе и сотней серег в обеих ушах. Смотрит на меня слегка приоткрыв рот, не решаясь, кричать ей или промолчать. Мы смотрели друг на друга молча, ожидая чего-то. Будь это мужик, я бы вломил ему сначала, а потом популярно объяснил, что к чему. Но что было делать с телкой? Наконец мне надоело это немое кино и я поволок ее из вагона. Едва мы выскочили на перрон, как двери с грохотом закрылись, и поезд ринулся в черную пасть тоннеля.

Я повернулся к телке, совершенно не зная, что ей сказать, но руку не отпускал.

– Ну? – хрипло выдавила она из себя. – В смысле, – не понял я это наглое «ну». – В смысле чего за руку держим? – Ни фига себе, – от возмущения я почти утратил дар речи. – Что значит «зачем»? Ты ж хотела меня обокрасть! – А что ты сам там делал? Ну и наглая! – Я там ехал. И вообще, какого хрена ты меня допрашиваешь? Это мой маршрут, я здесь работаю, а ты только палишь рыбное место… – Это я здесь работаю! Она с вызовом смотрела на меня. – Ты? Работаешь? – мой голос был полон сарказма. – Да ты и в карман залезть не можешь так, чтобы об этом не передали по радио. – Я недавно работаю, – девица сбавила оброты. – Так вот с сегодняшнего дня ты здесь не работаешь! – Я начинал злиться. К перрону подъехал поезд, распахнулись двери, изрыгнули одну порцию человеческой массы, поглотили другую, и захлопнулись. Почему я не могу здесь работать?– она явно надо мной издевалась. – Потому что ты быстро спалишься и меня спалишь, – я закипал от гнева. Мимо проносились бумажники, портмоне, смятые купюры, наспех засунутые во внешние карманы пиджаков и плащей, другим словом, мой КПД был равен нулю, а час пик уже заканчивался. – Короче, давай, уматывай отсюда, а не то я тебя мусорам сдам. Я уже давно заметил дежурного мента, который пас нас глазами, но подходить не торопился. – А я тебя, – она, похоже, совсем страх потеряла, – ты ж под кайфом, а мусора наркоманов ой как любят! – Она надо мной издевалась! Пока длился этот идиотский диалог, мент достал рацию и стал что-то в нее говорить, бросая в нашу сторону очень красноречивые взгляды. – Слушай, – я перехватил ее руку у локтя, – не доставай меня, а то нарвешься… – На что, придурок несчастный? И я понял, что и в самом деле сделать с ней я ничего не смогу. Не бить же ее, да еще на глазах у мента!.. К перрону подкатил очередной поезд. Народ стал заходить в вагоны и я увидел, что мент, похоже, преодолел свой страх и направился в нашу сторону. Мне это совсем не понравилось. – Ладно, вали, пока живая, – я отпустил ее руку и заскочил в вагон. – Я с тобой, – она ломанулась за мной и двери закрылись. В окне мелькнуло лицо мусора, говорящего что-то в рацию, и вот мы в тоннеле. – Ладно, раз уж ты здесь, будь добра держаться подальше от меня и моих карманов. Оривидерчи! – Я стал ввинчиваться в толпу. – Постой! – девица схватил меня за рукав. – Что тебе надо? – я, буквально кипел. – Отвали. Она шла за мной, локтями расталкивая пассажиров. Поезд остановился, двери распахнулись, и я вместе со всеми вывалился из вагона. Телка – за мной. Когда поезд, получив очередную порцию человеческих тел, исчез, я обернулся и схватил ее за оба плеча, да с такой силой, что стоило мне сдавить еще немного и тонкие косточки хрустнут. – Ты что, оглохла? Я сказал, отвали! – Я хочу с тобой. – Эта сумасшедшая смотрела на меня в упор. – Я хочу научиться воровать так, чтобы терпила не чувствовал, что я лезу к нему в карман. – Я, по-твоему, кто? Учитель воровства? Это ж полный бред! – Давай попробуем. И мы попробовали. Я не знаю, что заставило меня согласиться на это идиотское предложение, но к вечеру мы имели баксов двести. Когда мы выбрались на улицу, уже стемнело. – Ну что, – спросил я у Таньки – я уже знал ее имя – научилась? – Почти. – Она смотрела мимо меня. – Слушай, а у тебя нельзя переночевать, а то мне идти некуда. – Вообще-то, можно, но я с предками живу, – я надеялся, что она передумает, хотя, почему нет, подумалось мне. Танька была в моем вкусе: невысокая, хрупкая, а если поснимать кольца и отмыть немного – так вообще… Она мне даже понравилась, хотя и знакомство наше началось не совсем обычно. Перспектива расцветить свою довольно- однообразную жизнь – так витиевато я называл обыкновенный трах с первой встречной – меня даже развеселила. – Ладно, пойдем, тут недалеко, только заглянем в одно место… – Мне надо было взять лекарства. На завтра и немного на сегодня – в виде приза за хорошо проделанную работу.   …Распихав добро по карманам, я схватил молчавшую Таньку под локоть и поволок к своему подъезду. ППСники имеют свойство возникать из ниоткуда, и если бы они свинтили меня со всем моим скарбом, я бы умостился лет на пять, а это в мои планы никак не входило. Домой мы входили в гробовой тишине. Чтобы не шуметь, обувь сняли в коридоре и босиком прошли в мою комнату. Свет нигде не горел, но я знал, что где-то там в глубине квартиры спят предки и видят свои нищие сны. – Т-с, – я приложил палец к губам, а потом вспомнив, что ни зги не видно, включил свет. Танька выглядела слегка перепуганной. – Что, боишься? – я привлек ее к себе и посмотрел в глаза. – Чего мне бояться? – она храбрилась, но под моими руками тело ее дрожало. – Где у тебя ванна? – В конце коридора и направо. Чистые полотенца там на полочке. Я достал из карманов свое добро и бережно разложил на столе. Фурик из-под зеленки наполненный до краев и пакетик, который мне всучил барыга. В кулечке оказалось два одноразовых баяна и несколько спиртовых салфеток. Надо же, какая забота! Улучшение сервиса во всех сферах, даже в наркоторговле. А что, разве мы не люди? Люди, конечно, и не самые, надо сказать, отстойные. Я проделал нехитрую операцию по зарядке баяна тремя кубами раствора, высвободил централку, и проделал такую знакомую и приятную процедуру, благо канаты у меня что надо. Тепло разлилось по телу, стало клонить в сон. С трудом я собрал «следы преступления» – смел это все в ящик стола, а лекарство бережно закрыл и вынес на балкон, поставив на нычку. Утром будет в самый раз, пробормотал я в полной уверенности, что до утра оно не доживет, раскурил сигарету и уселся в кресло, собираясь приятно провести время. Дверь открылась и вошла, завернутая в полотенце с ворохом одежды в руке, Танька. Я совсем о ней забыл! Любовь ко всему миру и к ней особенно (раствор таки был хороший!) буквально захлестнула меня.   – Иди ко мне, – пересохшими губами позвал я ее, раскрывая объятья, – «дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу, я хочу под кротким взглядом слушать чувственную вьюгу», – процитировал я выплывшее каким-то чудом из недр памяти стихотворение некогда любимого поэта. – Ты знаешь Есенина? – похоже, что эта новая моя грань потрясла ее больше, чем умение виртуозно шарить по карманам и поздний визит к наркодиллеру. – Ты что ж, думаешь, я из леса вышел? – мне даже стало обидно. – Но Есенин?.. – Да хрен с ним, с Есениным, давай займемся любовью… – Что ты знаешь о любви? – в ее голосе была бездна презрения. – Ты права, о любви я не знаю ничего, кроме того, что она все побеждает! Так мне сказали, сам-то я не имел возможности в этом убедиться. – Давай попробуем, – Танька приблизилась ко мне и сквозь туман я увидел очень красивое лицо без серьги в губе и дурацкой краски, которое, приближаясь, расплывалось, становилось разноцветным пятном, и в конце-концов исчезло…

Не знаю, сколько времени прошло, но, когда я очнулся, лампа чертила на столе желтый круг, за окном было черно, а под боком у меня кто-то сопел. Я пошарил рукой возле кровати, нащупал сигареты, поднялся, аккуратно переложив женскую руку со своей груди, и пересел в кресло. Меня уже попустило. Было никак. Танька заворочалась, приподнялась на локтях и посмотрела на меня.

– Ты чего не спишь? – Не спится, – мне не хотелось сейчас говорить. – У нас что-то было? – А ты не помнишь? – Нет, – мне было не очень приятно в этом признаваться – Ни фига себе! Это из-за наркотиков или у тебя просто склероз? – Это не важно, – мне все больше становилось не по себе. – Дай сигарету, – попросила Таня, и я с облегчением метнул в нее пачкой сигарет и зажигалкой. Она закурила, помолчала с минуту и снова заговорила: – А ты не думал все бросить?

Началось, подумал я. Все телки рано или поздно заводят об этом разговор, словно страдают массовой манией спасения человечества. Особенно мужских особей. Особенно наркоманов. Похоже, они думают, что мы ведем такой образ жизни, потому что не можем вести другой и нам просто нужно помочь. Когда я слышу такие разговоры, я сразу вспоминаю о маме. Но никто из них мне не мать, черт возьми.

– Почему ты решила, что я хочу бросить? – Я не решила, я просто спросила. Что это за жизнь такая, «выпил-украл–в тюрьму, романтика!..» – А у тебя что, другая? Забыла, как я схватил тебя за руку, когда она была в МОЕМ кармане… – Это не моя жизнь, мне жрать не на что, вот и пошла… И я не покупаю на украденные деньги наркотики и не засыпаю посередине полового акта… – Я тебя не приглашал, ни в свой дом, ни в свою жизнь, поэтому не обираюсь выслушивать этот бред, – я раздавил в пепельнице окурок и встал. – Я выйду, потом приду и у меня большая просьба: либо заткнись, либо вали отсюда. Я взял на балконе лекарство и пошел в ванную. Как я и предполагал, до утра оно не доживет. После вмазки весь этот разговор перестал мне казаться таким глупым и оскорбительным. В свою комнату я вернулся полный раскаяния и любви. Я прилег, обнял Таньку и зашептал: – Прости, я не хотел тебя обидеть, просто это моя жизнь, я ею живу, она не всегда была такая… Но это мой выбор и мне не нужен спаситель, я не ребёнок. Я ведь не заставляю тебя быть со мной, ты можешь уйти, и ты уйдешь, и мы больше никогда не увидимся, разве что если ты снова решишь залезть в мой карман, а я буду продолжать жить так, как я хочу… – Я не прошу тебя что-то менять, мы просто можем попробовать, ты и я, попробовать жить по-другому, не лазить по карманам и ждать, что тебя хлопнут менты или побьют терпилы… Вдруг мы сможем?..

– Зачем? Зачем такая жизнь, – я все глубже закапывался в ее чистые, мягкие волосы, – я не хочу так жить, и никогда не хотел, зачем притворство? Зачем…- я уже сам не понимал, что несу, и меня вырубило. И мне приснился сон: проходная батиного завода, я выхожу из нее под оглушительный рев заводского гудка, сообщившего о конце рабочего дня. В серой толпе совершенно одинаковых людей я иду к остановке троллейбуса, там я с трудом впихиваюсь в серую же массу работяг и еду, долго еду на окраину города – к себе домой. Я выхожу, вокруг меня пустыри, заброшенные стройплощадки и коробки многоэтажек. Воздух серый, пыльный, мне трудно дышать. Я бреду к одной из них, поднимаюсь в лифте на свой этаж, захожу в квартиру, меня встречает жена (лицо смутно похоже на Таню и на маму) в окружении стайки сопливых детей, а я прямо с порога иду к столу. На нем стоит тарелка с дымящимся супом – это мой ужин. Из-за пазухи я достаю неизвестно откуда взявшуюся бутылку водки и ставлю ее на стол, усаживаюсь и начинаю есть. Жена с детьми выстроились в ряд, и молча смотрят на меня. Я открываю бутылку и начинаю пить почему-то прямо из горлышка, вытираю губы рукавом и снова ем свой ужин. Закончив, встаю и иду в комнату, включаю телевизор и сажусь на диван. По телеку идет футбол. И у меня такое чувство, что так всегда было и всегда будет, и что кроме водки, футбола, малоинтересной жены и сопливых ребятишек у меня ничего нет, не было и никогда не будет. И это чувство переполнило меня такой тоской и безнадегой, что я буквально выдернул себя из сна. Мокрый, перепуганный долго не мог понять, где я. Нет, никаких перемен. Я слишком хорошо знаю эту жизнь, чтобы вот так запросто купиться на обещания вечной любви и мещанского счастья пусть даже очень симпатичной девчонки. Мои предки прожили так, и я досыта наелся их нищим мещанством.

Я выскользнул из кровати, стараясь не разбудить Таню, из-за которой, как мне казалось, мне приснился этот кошмарный сон. Глядя на себя в зеркало, я вспомнил, что продвигал всё и на утро ничего не осталось. Меня еще держало и неплохо держало, но я знал, что через час-другой мне обязательно станет плохо, а денег тоже нет, все свои я отдал за раствор. Таньке я по-честному отдал ее часть украденного, и она засунула деньги в задний карман джинсов. Ее джинсы висели на стуле и в заднем кармане лежали деньги, за которые я бы смог раскумариться и снова выйти на работу… Колебание было не очень долгим – в конце концов, без меня она бы ничего не украла, так что я имею право на бОльшее. Быстро достав смятые купюры, я переложил их в ящик стола. Теперь мне не терпелось от нее избавиться. Вчерашние душеспасительные разговоры, мой сон, перспектива совместного утра, все это здорово напрягало и я решил отправить ее куда подальше:

– Эй, – стал я тормошить ее, – вставай. Тебе надо уходить, предки сейчас проснутся, крику будет. Она поднесла руку с часами к глазам и посмотрела на меня: – Пять тридцать, куда я пойду, еще троллейбусы не ходят. – Тебе надо идти. Я намеренно сказал это таким тоном, что ей ничего не оставалось, как встать и начать одеваться. – Ну, ты и козел, – сквозь зубы процедила она и стала натягивать штаны. – Полное дерьмо. – Я тебе ничего не обещал, – зачем-то ляпнул я. Мне стало ее жаль. Она натянула футболку, кроссовки, куртку и посмотрела на меня полными сожаления глазами. – У тебя есть что-то святое в жизни? – Да, и это не ты. Дверь прямо по коридору. Не шуми. Я отвернулся.

Она вышла, прикрыв за собой дверь. Подойдя к окну, я увидел внизу на пустынной улице Таню. Она стояла, озираясь по сторонам, явно пытаясь понять, в какую сторону идти, потом полезла в задний карман. Я очень хорошо знал, что она там искала. Не обнаружив денег, она стала шарить по другим карманам джинсов, куртки… И когда ничего не нашла, опустила голову, плечи ее затряслись. Она плакала. Меня раздирали противоречивые чувства: я порывался побежать к ней, отдать ей деньги, извиниться, а моя вторая, худшая половина, сверлила мозг – тебе надо купить раствор, и это твоя единственная возможность, забудь о ней, ты же вор, Робин, мать его Гуд, с каких пор ты стал таким чувствительным!? Уменьшенная расстоянием Танька все стояла, но больше, похоже, не плакала. Рукавом она вытерла лицо, обернулась в сторону моего дома и впилась глазами в окна. Я отпрянул, боясь, что она меня увидит. Она подняла руку, показала пустым окнам третий палец и пошла прочь. Сомнения оставили меня. Я – Робин Гуд, отбираю деньги у тех, у кого они есть и … оставляю их себе. И это моя жизнь и мой выбор.