Таня Танечка Танюша

 …Вовсю цвела сирень.Этот аромат проникал везде. Даже витал в воздухе Богом забытой Борщаговки. Куда-то спешили люди, грохотали трамваи, рынки заглатывали и выплёвывали толпы народа. Суета…Суета…Суета сует.

..Танька воровала без соблюдения правил жанра: без отвода, пропуля и просто на полном отвале, причём чисто из спортивного интереса. Высшим пилотажем в её исполнении было остановить мотор, не имея ни копейки денег, проездить на нём полдня, да ещё чтобы в конце водитель денег непременно отстегнул. Ах, не подумай, милый читатель, что речь идёт о секс услуге. Танька – потомок очень известной на Борщаговке уважаемой цыганской семьи.

Подрасскажет водиле такого!.. Найдя слабину, методом «тыка», предложит снять порчу, либо вернуть любовь, либо… Всё по ситуации. Вот денюжки сами и шли в руки. Всё было бы легко и весело, если бы не одно «НО»… И «Но» это у Таньки достигло вселенских масштабов. Опиум неотвратимо следовал с ней рука об руку, сводя праздник жизни к абсолютному нулю.

…Вовсю цвела сирень…Опять дорога, километры знакомой до боли трассы. Маршрут обычный: Киев – Васильков – Киев. Лоховозов у рынка на Желудёва всегда тьма. Тут Танькин коронный номер – выбор лоха, который непременно уплатит в конце пути. Проколы бывали крайне ред-ко, Таньке не ведома наука физиогномика, здесь действовало какое-то шестое чувство, дающее сбой очень редко. И вот мы уже сидим в салоне «пятёрки», «девятки»… Нам ведь не до лупатых мерсов, да и законы жанра нашёптывают: нужно быть минимально
приметными («чем чуханистей – тем жиганистей!»). Садимся в машину по выработанной схеме: я, с европейскими чертами лица – вперёд, возле водилы, Танька со своим цыганским – на заднее. Что-то с Танькой сегодня не так… Утром час лежала с баяном в руке, не спеша колоться. А я то знаю, что это уж не как не в её стиле. Да и кумары у нас не детские. Какое, к чёрту, лежание? Глаза продрали и сразу… А сегодня что-то не так. О том что плохо – не обсуждается. А кому сейчас хорошо? На утро оставляется только минимум, что бы оторвать свои тощие зады и нестись в Тьмутаракань за маком, да ничего не забыть попутно – на «Шиномонтаже» растворитель купить, на Виноградарь за ангидридом смотаться, в аптеке взять пару лент баянов, аммиака.

При хорошем обороте – на Троещину за релашкой, реладормом, радедормом. На Потапова или Тулузы – соната. Единственное, что нам в последнее время стало не нужным – это димедрол (моими стараниями мы ушли от него). А пока километры ложатся под колёса машины. И чем дальше мы уносимся от Киева, тем яснее становится факт, что придётся сегодня меньше мака купить, потому что сегодня лоха Танька не собирается разводить, а стало быть – по счётчику. А этот счётчик… для нас – ни километров, ни денег. Это был счётчик жизни…

2.
Я смотрю в зеркальце заднего вида и встречаюсь взглядом с Таней. Господи, это не глаза! Это не её глаза! Это сгусток боли – чёрные, чёрные пуговицы, до краёв наполненые немым страхом и невыносимой болью.
– Тань, что с тобой? Всё ОК ?
– Бывало и получше, – сквозь зубы процедила Танька.
Вот и Васильков , мои команды водиле – «налево – направо». Стоп. По давно разыгранному сценарию я выкажу из машины, что б немного отдалившись, подстраховать Таньку. Танька что-то не спешит… Дверца машины медленно открываются и она, подсознательно держась за все «соломинки» мира выбирается из салона. Охая, ахая, употребляя весь «прекрасный» цыганский подбор проклятий обращённый одновременно «в никуда», и одновременно для всех и каждого на этой гавённой планете. Я молча наблюдаю за этой картиной – ничё! – разомнётся и пойдёт. Мы к тому времени уже частенько прибегали к помощи тросточки, а то и двух сразу. Колоться-то некуда, а стало брать в мышцы, а стало быть абсцессы… Танька таки собирается с духом, отрывается от последней соломинки – дверцы машины, и идёт… Идёт… Недалеко, правда и не долго – метров пять, сублимированных цыганских. Вдруг лимит сил и матов исчерпался, и Танька рухнула на землю. Я подбежала и услыхала неожиданное: «Едем назад». Как, без мака?! Короткая перепалка о плюсах и минусах: лежать дома – люкс, но лежать на кумаре?! Танькин довод пролез – заедем к Ляле, возьмём дороже, но возьмём! Ляля жена родного Таниного брата, Лёныка, и коль уж коснулось родни – Танька дочь покойной тёти Нины. А кто из киевских наркомов всех рангов не знали это семейство? Со всего Киева съезжались к дому на Семеренко за тырсой. Я не боюсь сейчас об этом говорить. Уже никто не пострадает – «иных уж нет, а те далече». Из всех осталась только Ляля,отсидев, поменяв род деятельности (была барыгой – стала бандершей). Сдаёт внаём “курятники” на Окружной почасово. Я с трудом увлекаю Таньку в машину. И мы не солоно хлебавши возвращаемся опять в Киев.По дороге сленгом, непонятным для лоховоза обсуждаем план действий. Проезжая мимо первой попавшейся аптеки, я выскакиваю и беру пачку антибиотиков и китанова. Дальше – Ляля. Я оставляю Таню в машине и на все (все!) деньги беру у Ляли соломы. Едем ко мне… Я в зеркале пытаюсь увидеть Танькин взгляд. Платить нечем. Подъезжаем…

Таня говорит, чтобы я шла – она догонит. Я забираю весь криминал и ухожу. Таня приползает через минут пятнадцать. Спрашиваю: «Уехал?». «Угу.» – и падает на диван.Я оставляю её. Забираю весь «джентельменский набор» и еду варить на Борщаговку к Валере Жиду (ныне покойному, мир праху его). Быстро варим и я возвращаюсь домой. Таня выгребает из карманов оставшийся реладорм и катает его. Какой дурак внушил ей катать его с ширкой, не знаю. Но она с какой-то деспотичной безапеляционностью считала, что перебирать через вату не нужно – «что б лучше тащило». На все мои уговоры, что малейшая твёрдая частица попадающая в вену обрастает тромбом, а это…
Мы сидели в креслах, между нами – журнальный столик с неприменными атрибутами: пепельница, сигареты, стакан с типа дестилированной водой, флэцик, обещающий беззаботную жизнь… Беззаботную до утра.Я давно укололась по мышце. А Танька только завершила свой шаманский ритуал с барбулями, сняла брюки, что-то там сковырнула и… о, Боже! Ужас!! Из паха струёй, бьющей почти на пол метра, полилось жуткое зловонное месиво.Комната в пару секунд наполнилась едкой вонью, скукоживающей желудок. Я тут же метнулась в туалет, но, стремительно расползающееся бздище догнало меня и  там, шматуя желудок, вырывала оттуда все жизненные соки. Умывшись, набрав в лёгкие побольше воздуха, я переступила порог комнаты.

Танька гнала свою пятёрку в соседний пах, а из первого так и текла на ковёр эта мерзость. Я переступила через пятно впитывающегося в ковёр гноя, присела в кресло и закрыла глаза, мысленно пытаясь сбежать со своим сознанием в любую фантазию. Да разве тут убежишь, когда смердит хуже,чем на городской свалке… Танька села, я тут же схватила её в охапку и потащила в ванную. Откуда у меня эта идея фикс? Когда что-то случается неприятного, я тут же ныряю в ванну, моюсь, чищусь, выбрасываю одежду. Словно очистившись, не приятности исчезнут, сольются в сточную канаву. Таньку отскребать отмывать было бесполезно. Из паха текла бурая гадкая жидкость Уже не была фантомом, но и не
затихала ни на минуту. Я взяла “Ollways” с крылышками и скотчем приклеила прокладку к этому гейзеру. Аккуратно доставила Таньку на диван и приказала: “Не шевелись!”
Да она и не собиралась. Силы её покинули. Всегда щедрая на слова, сегодня она молчала.

3.
…Во всю цвела сирень… Так начался первый день Апокалипсиса нашей жизни, агонии, безжалостным железным катком, прокатившимся по её, а частично и помоей судьбе. Танька страшно боялась моих отлучек. Но ведь никто на блюдечке не принесёт лекарство. На него надо пахать! И я уходила, возвращалась снова и опять уходила. За пару дней стало ясно, что мы в долгах, как в шелках. Ляля встречала недобрым взглядом. У Жида желваки играли на скулах вместо приветствия. А Танька таяла на глазах. Высокая температура «поедала» у истощённого организма весь опиум гораздо быстрее. В один из дней я так и сказала Ляле: «Таня умирает!» Ответ поразил: «Умрёт – похороним. Но! Если помрёт у тебя в квартире – ПРОКЛЯНУ!» Для полной гармонии в жизни мне только недоставало цыганских проклятий. Я передала эти её слова Жиду и мы, пока варили, решили, что Таньку надо похитрому в больницу положить. По хорошему она наотрез отказывалась. Я вернулась домой, положила на стол очередной флэцик. Подождала пока Танька раскумарится и сказала: «Тань, только не бузуй, выслушай до конца. У тебя сейчас есть три пути: Ложем тебя в больницу. Я отвезу тебя на Лялину фазенду. На все четыре стороны – мне труп здесь не нужен».
В комнате повисла гнетущая тишина. В чёрных Татьяниных глазах ход мыслей не отображался никогда.

Она сидела неподвижно, уставившись в одну точку. После невыносимо долгой паузы она коротко бросила: «В больницу!» Я тут же набрала «03» и объяснила диспетчеру причину, не уточняя о наркотиках, назвала Ф.И.О., адрес и приступила к Таньке. Объяснять врачу откуда «шахты» в паху не стоит. О наркотиках не заикаться. Нам нужно в гнойную хирургию прорваться, а дальше деньги сделают своё дело. И вот мы едем в «карете» скорой на Чоколовку. Поздний вечер, дежурный врач, беглый осмотр и Таня принята. Лечащий врач будет утром. Я, оставив Тане ширку и баяны, еду к себе домой, обещая приехать или днём, на крайняк к вечеру – в общем, как карта ляжет. Приехала, свернула и выбросила на помойку ковёр, постельное бельё, продезинфицировала комнату… фух! Запах… рвотно-едкий, вроде как отступил. Без сил упала на кровать и мгновенно провалилась в некое подобие сна.

4.
Утром меня поднял телефон, звонила…Таня по мобильнику.
– Я на травке…
– Ну и кури, если по тяге.
– Я лежу на траве!!
– На какой траве?
– Да меня вывезли на каталке из отделения и выбросили на траву! Забери меня! – хриплый всхлип перебили гудки…
Я звоню Ляле, она бормочет что-то неопределённое. Звоню Жиду – тот просто, не дослушав меня, кричит, что занят. Никому до нас нет дела. Родственники Танькины обещают что-то придумать. Я так поняла, что в следующей жизни. До вечера я одна решаю все вопросы, которые обычно с трудом успевали вдвоём. Жид в первый раз отказал в хате для варки. Конечно, теперь не выгодно стало, мало отстёгиваем. Ляля катастрофически урезала пайку, хотя обещала тянуть нас пока с Танькой беда. Пока нашла хату, пока сварили, приехала к больнице, без денег к двенадцати ночи. На территории больницы фонари уже не горят. Возле отделения я легонько свистнула – в ответ тишина .Приглядевшись и прислушавшись хорошенько, я, по вою собак, собравшихся кружком невдалеке почуяла неладное. Там я и нашла Таньку. Увидев меня, она лишь тихонько заскулила. Я, молча, выбрала «пятёрку», в кромешной тьме ткнула ей иглу, прямо через спортивки. И сказав: «Я сейчас!», метнулась к отделению. Двери были закрыты. Отделение на четвёртом этаже я выбрала по распахнутым, светящимся окнам, явно кабинетным, и переполненная отчаянием, обессилившая, стала швырять по ним камнями, по этим наглым, залитым ярким светом благополучия и уверенности в полной своей безнаказанной недосягаемости, врачебным окнам. Летели стёкла, я кричала, кричала, что они не врачи, а фашисты! Деревья заболевают – их лечат садовники, болеют собаки – их лечат ветеринары, а заболел наркоман – его удел: помереть прямо тут, будучи выброшенным у стен больничных, на травке… Фашисты! Однозначно! Что? Клятва Гиппократа? Фигня!! Для них все мы – нЕлюди. В больничный двор заехала милицейская машина. О-па! «Беркут» – подходи, вяжи, хватай! Тут страшные
преступники! Подошли красавцы с автоматами. Но не близко. Моя истерика к тому моменту достигла апогея… Послушали – посмотрели – сели – уехали.

А над нами так же неизменно висело огромное звёздное небо, тихо подвывали собаки, и… во всю цвела сирень… Опять сказав Тане «Я – сейчас!», выбегаю из больницы, беру машину (денег нет!) и прошу водилу заехать забрать больную, а затем Борщаговка FOREVER! Расчёт – в конце пути. Заехали в больницу, беру водителя, тащу чтоб помог. Он в шоке, что тяну его за руку куда то в темноту, в совершенно противоположном от входа направлении. Подходим. Не давая водиле возможности опомниться, я беспрестанно лепечу что-то, цепляем на руки Таню и несём к машине. Я открываю все окна, и мы несёмся на Окружную трассу, к Лялькиной фазенде. Вот и знакомый забор с игрушечным зАмком – так Ляле «видится» красивая жизнь. Подкатили – сигналим. Ноль реакции. Выхожу, кричу: «Ля-ля, Ля-ляаааа!» Зажигается на втором этаже свет, открывается окно, Ляля – с возмущением: «Хто там!?» Я говорю, что со мной Таня в машине, цепляй лавэ и выходи скорей! На сей раз, поубавив спесь, спускается, расплачивается с водителем и мы «дружно» затаскиваем на руках Таню в этот «зАмок». Лицо Ляли искажает гримаса панического ужаса,когда я устраиваю Таньку в гостиной, на первом этаже. Ну-у, понятно! – а как же её любимая дорогущая белая мебель?.. С какой стати она должна подвергать свою «белоснежную любимицу» быть залитой вонючим гноем! Наша «принцесса» живёт – не «хухры-мухры». Лялька – её сиятельство барыжное! Здесь солома не продаётся.

На Семиренко есть хибара попроще, именно для этих самых целей. Решаем, что «утро вечера мудренее» и в  изнеможении падаем спать. К утру весь Лялин «Замок» отвратно «благоухает». Хозяйка в шоке! На кухне, где мы, с её семейством пьём чай, она взволнованно шепчет мне на ухо, что бы ни было слышно в гостиной: «От неё мертвяком несёт – весь дом провоняла!» Звоним в «скорую», приезжают – госпитализировать отказываются. Больше вызовы не принимают, говоря, что ничем помочь не могут. Ляля звонит родственнику в Боярку – пригород. Там были «связи» в местной больнице. И, о чудо! Знакомство помогло, сказали: «Привозите». Грузимся срочно в Лёныка машину и через полчаса мы уже в Боярской больнице. Нас довольно «сносно» принимают. Врач обещает сделать всё возможное, взяв при этом у Ляли из рук нормальненькую сумму денежных знаков, но… через полчаса, после результатов анализов,врач выносит и возвращает Ляле деньги… Мол, очень дорогие лекарства и «очень тяжёлая» пациентка, но всё в руках Господа! Хотя надежды, почти нет – сепсис, начались необратимые процессы.
Слишком поздно. Лялька удваивает гонорар – ох уж натура барыжья! – не может смириться, что не всё в этом мире подвластно деньгам. Поздно… В ушах ,в висках, в
самом моём сердце стучит тяжёлым неотвратимым набатом смерти это страшное – ПОЗДНО!

Врач разрешает мне постоянно находиться рядом с Та- ней, мне даже койку выделили в отделении, куда вход посторонним воспрещён. И потекли дни. Которые мне показались вечностью – восемнадцать долгих дней и ночей! Я металась между Бояркой и Киевом. Лекарства видно не хватало. Таньку прооперировали. Восемнадцать дней она ничего, практически не ела. Только пила. Бесконечные капельницы (благо поставили катетер в чудом уцелевшую глубинку). Я находилась в состоянии постоянной истерики, а страх вырывался наружу каким- то странным, диким смехом. Казалось, я близка к помешательству. Чад притонов, беглая дорога, ночёвки в больнице меня достали! Я просила у Бога, хоть какой-то развязки! Мы ж всегда вспоминаем Бога, только когда припрёт. Вот и припёрло…

5.
В один из поздних вечеров я, переступив порог отделения, увидела нянечек у Таниной палаты, спросила: «Спит?» Нянечка погладила меня по голове и тихо так ответила: «Теперь , уж, точно – отдыхает…Там ей лучше.» От этого ответа я почувствовала, что к моему горлу подкатился мерзкий комок, не дававший сделать ни глубокого вдоха, ни выговорить слово. «Да её всего-навсего перевели куда-нить, в лучшие условия!» – почти убедила себя в этом пока шла к её палате и, распахнув дверь….замерла: постель Танюхи была пуста! Пуста совершенно, эта белая пустота будто вонзила в меня остриё необъяснимой физической боли – только тогда я ВСЁ ПОНЯЛА…
Суетившимся с каким то бельём нянечкам, я с трудом смогла выдохнуть из себя единственный вопрос: «Где она?» – « В морге… Ложись спать. Куда ты, на ночь глядя? Кровать за тобой.» Всю ночь я смотрела на пустую, чисто застеленную кровать. В голове пустота. Тани нет?! А была ли вообще она – Танечка? Мысли нахлынули внезапно, и к утру у меня в мозгу был сплошной кавардак. Неотступно подобрался рассвет. Я незаметно прошла к закрытому моргу. Белая краска на стеклянных дверных половинках кое-где облупилась, и припав к одной из щёлок, я в странной дымке рассветного праздника пробуждения нового летнего яркого дня, вдруг заметила её…
Белая простынка, прикрывавшая тело, немного сползла с головы и проникающий солнечный лучик словно ласково нежил её молодое лицо. «Теперь уж точно – отдыхает…» Слёзы текли и текли по моим щекам, как две реки, вышедшие из берегов. Хоронили Таньку на Байковом кладбище. У них там склеп семейный. Никогда не бывала в склепах, а тут довелось.
Это мы, славяне, уходим из жизни голые-босые, а они – пиковые, норовят всё с собой прихватить. Да вот только, боюсь – Батя на «таможне» не пропустит! Но на то они и цыгане – всё пытаются: шмотки, ковры, дорогие вещицы, всё – в склеп! Оказалось, что Танька на счёт родичей своих не преувеличивала. В последний путь её приехали проводить богатые, навороченные цыгане из Москвы, киевский барон и вся верхушка цыганской иерархии. Ведь Танюха была их роду-племени, но «отбившаяся от стада», заблудшая овечка. Оставили они её отдыхать в «богатом квартале» Байковой горы, а сами поехали на Борщаговку. Нет, не на фазенду, а к дому, где жила её мать, тёть Нина, где Лялина яма. Возле дома расстелили богатые ковры, «поляну» накрыли всякой всячиной. Коронное блюдо – огромные блюда с первой клубникой, которую Таня так и не успела попробовать… А вокруг… отцветала сирень.

Сирень цветёт и сейчас… Но с тех пор у меня с запахом сирени связаны воспоминания переполняющие безнадёжной тоской. А чего радоваться-то? Я добиваю свой срок за наркотики. Через пол года – домой. Где уже никто не ждёт… Опоздала… Мать, отец… Царствие вам небесное! Не дождалИсь…Выйду поклонюсь холмикам на погостах… Памятникам дорогим и крестам попроще… Матери с отцом… Мужа… Таньки… Друзьям-подругам,кентам-сподвижникам… Никого нет! Пустота… А сирень цветёт каждый год … Что ей сделается…

© Оля ЕФИМЕНКО