«Крокодил»

Корреспондент «РР» провела несколько дней среди людей, скорее всего, обреченных на скорую и мучительную смерть. Это наркоманы, употребляющие «крокодил» — убийственный синтетический наркотик, сделанный из аптечных препаратов. Все они заражены ВИЧ, некоторые больны открытой формой туберкулеза. Их мозг поражен ядом, но они все еще люди, они все еще способны думать, даже о боге и о любви, они надеются на чудо. Возможно, кого-то из них еще можно спасти…

В кухне деревянного дома темно и тесно. За столом сидит Яга. Перед ней миска. В руке у Яги мокрая губка, которой она стирает фосфор со спичечных коробков. У Яги руки красные и костистые.

У газовой плиты худой мужчина по имени Миша. Спичечными руками он держит над конфоркой эмалированную крышку кастрюли. В крышке растолченные таблетки седальгина (препарат, содержащий кодеин).

— Видите, как моются спички, — обращаясь ко мне, Яга еле ворочает языком. — Чтобы получился один из игре… диентов… — ее полумертвый язык совершает словесный маневр, а глаза смотрят в одну точку.
Кухня взвизгивает — Миша водит лезвием по крышке, соскребая выпаренный кодеин. Когда Миша начинает стучать пластиковой бутылкой по столешнице, Яга объясняет:

— Отстукивает. Это он засыпал колеса и соду. Сейчас будет греть бензин… Подходит только девяносто второй газ… промовский. Мы бегаем, просим… Попро… шайничаем… А все такие жадные… А это сестра моя, Светка, — представляет она худую высокую девушку, вошедшую в кухню.

— Жалко мне ее, — добавляет Яга без сочувствия.

— Никто меня не заставляет, — вяло отзывается сестра. — Вместе живем, вместе колемся.

— Ща вмажемся… — говорит Яга, когда я собираюсь что-то спросить, — и ты все узнаешь, как мы докатились… А так — не по кайфу.

— А это вообще кайф?

— Уже не кайф.

Сестры тускло следят за Мишей, не пропускают ни единого движения. Идет время, и начинает казаться, что эти трое — один живой организм.

— У тебя что-нибудь болит? — спрашиваю я Свету, нарушая молчание.

— Мне очень больно, — спокойно отвечает она. — Все внутренности болят… Сколько знакомых уже умерли. Все понимаешь и все равно колешь.

— Надо отлежаться, перекумарить, — вяло говорит Яга.

— Работу надо хорошую найти, — не оборачиваясь, произносит Миша, и кажется, что эти слова — тоже часть процесса приготовления «крокодила».

— У меня хорошая работа была, я все потеряла, — говорит Яга. — Я работала на заправке, сразу появились деньги и друзья. И сразу: давай, давай. Я долгое время смотрела, как «крокодил» варят, а потом устала всех тащить, потому что приходишь в притоны, а там по восемь человек. Деньги даю я, а колются все. Потом начала «закуп» делать, а мне «выход» (готовый дезоморфин. — «РР») приносили на работу. Но начальник меня поймал и уволил. Я бы бросила. Мать жалко, она на пенсии уже, но и то на работу устроилась, чтобы нас, дылд, прокормить.

— Она знает, что вы колетесь?

— Догадывается, — отвечает Света. — По глазам же все видно, и речь меняется. Она недавно в больнице лежала — с сердцем.

Лает собака, все вздрагивают. Выглядывают в окно. Согнутая фигурка пересекает двор с покосившейся теплицей. Дверь открывается, и в кухню входит маленького роста женщина в узких джинсах и короткой куртке. Ее можно принять за девочку. Но когда она подходит ближе, видна землистая одутловатость лица.

— Вот Анюта пришла, старая прожженная наркоманка, — представляет ее Яга, просеивая через капроновый чулок выпаренный фосфор. — Может, Анютка о чем-то мечтает, а я уже нет. Вот Светка хочет себе мужчину найти. Ей нужен с таким же диагнозом.

— Какой у нее диагноз?

— ВИЧ. Как у всех нас. У Миши еще туберкулез открытый, но ты не бойся, — в хриплом голосе Яги несколько ноток от старой проститутки, несколько от бомжихи и еще немного от алкоголички.

— Я ж в ребцентре лежала, — быстро начинает Анюта. — Там как бы, знаешь, и религия, и Библия, что ли… Я и в церковь ходила, протестантскую правда. Но зависимость есть зависимость. Тут — от наркотиков, там — от бога.

— И какая сильней?

— От бога сильней зависимость-то, — отвечает Аня. — Мы вот утром-то вставали и Библию сразу читали. И там они еще разъясняли — про религию. И голова как бы это… сразу на триста шестьдесят градусов поворачивалась.

— Но от Библии ведь нет кайфа, — полувопросительно говорю я.

— От Библии кайфа нет, — тихо подтверждает она. — Но там написано: не имей знакомых, которые плохим занимаются. А у меня ж муж — наркоман…

«А у него жена — наркоманка», — хочу сказать я, но не говорю.

— Мне больше всего про девушку-то нравится… Она еще мужа своего развела…

— Ева, что ль? — подает голос Яга.

— Нет, короче, она весь народ свой спасла…

— Д’Арк, что ль? — снова спрашивает Яга.

— Не… Не Руфь, а эта…

— Да ты по делу, б…, говори, — прикрикивает на нее Яга.

— Она вышла замуж за какого-то султана, — пугается Аня, — чтоб спасти весь свой еврейский народ. Есфирь! Во, точно, Есфирь…

— А как ты представляешь бога, Аня? — спрашиваю я ее.

— Это как бы знаешь… Это как бы если ты ребенок и ты падаешь, но точно знаешь, что тебя поймают…

— Ой-й… — хрипит Яга, запрокинув голову. — Был бы у меня мужик, который сказал бы: «Все, ты больше не колешься», — и я бы, может быть, бросила и ребенка бы, может, родила.

— Это все вранье, — не отворачиваясь от плиты, невзрачно произносит Миша. Каждый раз его голос звучит неожиданно. Его легкие движения доведены до автоматизма, и потому кажется, что его в кухне нет, что он прозрачен, что Миша — человек-невидимка.

— А можно к тебе вопрос? — спрашивает меня Света. — Почему ты нас не боишься? К нам даже прикасаться не хотят. Руку пожать боятся

— Мы же вичевые, — с вызовом произносит Яга. — Сейчас возьмем и заразим тебя.

— Ну, я же не собираюсь вашу кровь пить, — шучу я, но им не смешно. Мне тоже. Я очень их боюсь, особенно туберкулезного дыхания Миши.

Яга наливает мне чай, и я его пью — едва касаясь губами гладких краев кружки. И мне кажется, что глоток за глотком я впитываю чужой ВИЧ и туберкулез.

— У нас только две дороги — либо тюрьма, либо на тот свет, — мрачно говорит Миша. — Третьего нет, это тупик.

— Третий есть, — хрипло вставляет Яга. — Перекумарить.

— Что толку? — спрашивает Миша. — От себя-то не убежишь.

— Он прав. Прав, — подхватывают Аня со Светой.

Яга приседает, выворачивает запястья и, упираясь в пол огромными ступнями, отъезжает от одного края подоконника к другому. Хватается за ручку оконной рамы, переносит всю силу на нее и держится. Открывает глаза и, по-прежнему вися на ручке, уставляется в занавеску — голубую, с разводами. Ее глаза оживляются, приникают к занавеске ближе. Что она там видит?

Света лежит на узкой кровати, закинув руку за голову. Миша прощупывает ее подмышку. Под его пальцами в ней набухает вена. Лицо Светы набухает тоже, она шарит глазами по стене, обклеенной голубыми обоями. Миша вкалывает в вену иглу. Поршень шприца опускается, загоняя в подмышку темно-желтую жидкость.

— Гонишь? — спрашивает Света, сморщившись. Миша кивает. Ее лицо быстро расслабляется, на мгновение в ее глазах мелькает изумление: «Ах, вот оно как может быть?!» Но тут же глаза гаснут и втыкаются в обои.

Миша перебирает Анины пальцы. «Этот не даст, — бормочет он. — И этот не даст». Втыкает иглу в безымянный, крутит. «Вф-ф», — Аня втягивает воздух сквозь сжатые зубы.

— В пальцы бесполезно, — говорит она. — Давай в ладошку.

— Нет… — бесцветно отказывает Миша. — Туда ставь сама.

— Миш, ну что ты боишься? То же самое, что и в пальцы, — просит Аня, но Миша кладет полный шприц на кровать и уходит.

— Ой, господи, — выдыхает Аня, встает с кровати, снимает штаны и, оставшись в клетчатых шортах, ставит ногу на низкую табуретку. Кожа от икр до колена покрыта гангренными пятнами и глубокими язвами. На щиколотке болтается слабо повязанная церковная косынка. Глядя на Анины ноги, я придумываю сказку, в которой сейчас оказалась Яга, нырнув в занавеску и встретив там крокодила. Злой, он живет в сказке. Все, кого он укусит, превращаются в рептилий — их кожа покрывается бугристыми шрамами. Аню он укусил за ногу, но ее пока спасает заговоренная косынка. Впрочем, стоит ей развязаться…

— Ты хотела бы быть похожей на Есфирь? — спрашиваю я ее.

— Я-то? — выпрямляется она. — Я не могу. Она ж народ свой спасла…

— А ты могла бы кого-нибудь спасти?

— Я и мужа-то своего спасти не смогла. — Не глядя, она всаживает иглу, и «крокодил» вползает в ногу.

В кухне варят вторую порцию. Света измельчает скалкой таблетки, положив их между двух бумажных листов. На табуретке у окна незнакомая женщина. Ей сильно за сорок. Пальцем она зажимает вену на сгибе руки. Вена надувается. Уколовшись, женщина запрокидывает голову.

— Старая с работы убежала, чтоб вмазаться, — говорит Яга. — Она штукатур.

Старая представляется Мариной, и теперь нас на кухне три Марины — я, она и Яга. Присев перед Аней на колени, Старая рабочими пальцами защипывает язву на ее ноге и давит.

— Видишь, че выходит? — сопит она.

— У меня потом нога болеть будет, — ноет Аня. — Я никуда не дойду.

— Смотри, смотри, как пошло… Тебе надо цифран пить.

— У меня и так печенка больная! — возражает Аня и обращается ко мне. — Это знаешь почему так? Безалаберность. Утром встаешь, быстрее уколоться надо, ищешь вену, ищешь, потом надуваешь, куда попало.

— Может парализовать, если не в вену, — говорит Света, опускаясь на табурет и показывая мне желтое пятно на футболке. — И ткань сжигает, если на нее капнуть.

— Что ты чувствуешь, после того как уколешься «крокодилом»?

— Я чувствую себя как ты, — отвечает она.

— Что это значит?

— У меня ничего не болит. А кайфа давно нет. Через час все снова начинает болеть, крутить. С места встать невозможно. Я колюсь, чтобы быть как ты.

— Все сидят, всем по х…! — взрывается Яга. — Света, ты че там расселась?! Через час мама придет! Аня, встань у окна! Следи за калиткой.

Аня вскакивает и встает у окна. Света в ответ огрызается, но тоже встает, подходит к шкафу и достает с полки атласную ленту. Сонно разглядывает ее.

— В прошлом году я зейеную йенточку на ябйоню завязайа и жейание загадайа, — говорит она, вдруг сильно заедая на всех «л», хотя до укола ее речь была чистой. — Я ее садийя, я ее йюбйю.

— А какое желание? — спрашиваю ее.

— Чтоб мужчину встретить, чтоб он меня йюбий. Чтоб с таким же диагнозом бый.

— И ты его встретила?

— Да, Ойега. Но когда поняйа, что нас бойше ничего не связывает, я ее развязайя и сожгйа. Я новую купийа. Буду завязывать.

— Что ты загадаешь?

— Не знаю, чего я хочу.

— А я что у бога ни прошу, он мне все дает, — говорит Яга. — Я в церковь ходила, просила дать мне работу. Сказала ему: «Ты помоги, а я потом приеду, рассчитаюсь». Потом приехала в ту же церковь и положила деньги в ящичек. Надо встать под купол, под центральную точку, оттуда богу лучше слышно. Так меня бабушка учила. Только взамен надо обязательно что-нибудь отдать.

— Я тоже в церковь хожу, — говорит Света. — Денег у меня нет, и я обещайа боженьке, что от карт откажусь. Я отказайась, он мне дай Ойега. А теперь мне бойше нечем с ним распйатиться. У меня бойше ничего нет.

— У тебя есть «крокодил», — говорю я.

— Я откажусь, тойко когда у меня появится жених.

— Что разболтались?! Через час мама придет! — снова прикрикивает Яга, и Миша начинает громче стучать бутылкой, а Света сматывает ленту в клубок. Со звонка матери прошел уже час и пятнадцать минут, но кажется, в этой кухне и время живет по своим законам.

— Сейчас всем х…в натолкаю, — с угрозой произносит Яга, и кухня пустеет. За столом остаюсь только я. — Ты-то, Маринка, хоть меня не боишься? Я ж добрая. В другом притоне ты б уже охренела, у тебя б сумку украли и телефон.

У меня на плече маленькая сумка. В ней телефон и деньги. Сними я сумку, Яга б ее украла. Я это знаю, как и то, что у меня на этом «варочном квадрате» есть серьезная гарантия безопасности. Звонит мой телефон — приятель приглашает в театр. Яга прислушивается к нашему разговору.

— Театр какой-то, б…! — кричит она. — Вообще, б…! Я никогда, ни разу в жизни в театре не была! Как я влипла! Наркотики — это вообще не мое! Я люблю парикмахерские! И сумки дорогие! Только этот ВИЧ, он меня… и то, что мне осталось жить-то…

— Это твой выбор, — без эмоций говорю я.

— Я крест уже на себе поставила, ты не волнуйся, — она сбавляет тон. — Мне по фиг… Жить-то неохота, Марин. Вообще неохота. Марин… — кажется, что, лишенная имени c намертво прилипшей кличкой, она получает удовольствие от произнесения моего, а по сути и своего имени.

— Че вы все разбежались? — она повышает хриплый голос. — А я ж люблю вас. Я ж все равно добрая Ягушка.

— Ты своим психом всех разогнала, — скрипуче отзывается из комнаты Старая.

— Старая, хоть ты не обижайся на меня.

— Никто на тебя не обижается.

— Может, повысила я голос два раза. Че вы? Такие ранимые…

— Да, ранимые.

— Миша, е…ный в рот. Пошел ты на х…, б…. Ни х.. ничего не сделал, б…. Через час мама придет, б…. Миш-ша, Марину надо покормить, б…. Она с утра не ела, б…. Ну, вот я х…ню такую сделала. Марин, на х…, б…?

Мать приезжает через два часа. Она входит в кухню. Выражение лица никак не меняется, когда она обводит усталыми глазами бутылку, крышку, шприцы и всю компанию. Мать поворачивается и, ни слова не говоря, выходит из дома, медленно, глядя под ноги.

— Б…ь, мама приехала… — удивленно говорит Яга.

Утром мы выходим «на закуп». На Яге джинсы, куртка и резиновые шлепанцы. У меня в руках большой пластиковый пакет с бензином, содой, соляной кислотой, спичками, йодом и капроновым чулком. Яга оглядывается по сторонам. В Екатеринбурге, как теперь по всей России, запрещена продажа препаратов, содержащих кодеин. Но все наркоманы города знают аптеки, в которых таблетки можно купить нелегально, с переплатой и без упаковок. Аптекари сами прячут упаковки, чтобы «крокодильщики» не разбрасывали их по городу. У таких аптек дежурят наркоманы, отнимающие «закуп» у тех, кто слабей.

Мы поднимаемся по лестнице и осторожно открываем дверь. Заглядываем. Пусто. Входим. За прилавком, отделенная от нас стеклом, полная румяная женщина в белом халате. Она быстро пробегает по Яге узнавающим взглядом и задерживается на мне. Я выставляю вперед пакет.

— Седальгин, — тихо говорит Яга. — Десять упаковок. И еще йод. Шприцы. И тропикамид — две упаковки.

— Тысяча двести семьдесят, — тихим голосом говорит аптекарша, выкладывая таблетки, йод и шприцы на прилавок.

Я все время пытаюсь поймать ее взгляд, но она будто специально избегает смотреть мне в глаза.

— И еще леденцы с ментолом, будьте добры! — говорю тогда я.

Аптекарша наконец поднимает на меня бледно-голубые глаза. За слащавостью в них холодок. Леденцы сбивают ее с ритма, и она суетится. Я открываю упаковку с леденцами тут же, кладу один в рот и, не сводя с аптекарши глаз, говорю: «Спасибо!» Отсчитываю деньги. «Закуп» делаю я, и это гарантия моей безопасности на «квадрате». Яга быстро сгребает лекарства.

— Ты че, б…, такая любезная — «будьте добры», «спасибо»? — напускается она на меня, когда мы бежим через Екатеринбург.

— Она сама не колется, а ему и на «закуп» денег дает, и одевает, и обувает, — говорит Старая. — А он к ней относится по-хамски.

Сегодня мы варимся у Ани, пока ее родители на работе. Придя из аптеки, мы застаем Свету, Аню и Старую на чистой кухне с вытяжкой над плитой, с пластиковыми окнами и луковицами гладиолусов на подоконнике.

Яга снова «на психах»: Миша не пришел. Он варится у кого-то другого. Миша лучше всех на «квадрате» варит и находит вену. За это ему дают бесплатную дозу.

— Воспоминания нахлынули, мы же с Олегом по весне сошлись, — Света поворачивает ко мне лицо. На этой чужой кухне, заполненной чистым светом, глаза ее под тонко выщипанными бровями кажутся голыми. — Когда мы встречались с Олегом, мы не кололись, мы просто лежали рядом целыми днями. Мне хочется пойти погулять… — говорит она голосом смертельно больной.

— Он тебя бросил?

— Нет, я его. Он меня по лицу стукнул… Он просил прощения, говорил: давай начнем все с чистого листа… Нет. Уходя — уходи. Я не могу допустить, чтобы меня так унижали.

— По тебе не скажешь, — киваю на таблетки. Света моргает.

— А че, неправда? — встревает Яга. — С «крокодилом» тебе жениха не найти. Надо выходить куда-то.

— Чтоб выходить, надо не на аптеку деньги копить, — огрызается Света.

— А я так-то сильно не влюблялась. — Яга засыпает растолченные таблетки в кастрюльную крышку. Вместе с порошком в нее падает солнечный луч из окна. — То кажется, что я всех люблю. То кажется, что никого я и не любила. Кажется, я и родителей не люблю.

— Миша везде успеть готов, — ворчит Старая. — Такой Миша — быстрее всех ему надо вставиться.

— Я все равно без него не уколюсь, — отвечает Яга. — И Анька не уколется.

— Он вчера не смог меня уколоть, — говорит Аня, но тут же, увидев в окне Мишу, радостно восклицает: — Миша идет!

К подъезду действительно подходит узкая качающаяся мужская фигура в солнечных очках.

— В очках что-то, б… Модный, б… — тихо говорит Яга.

Звонит домофон. Его встречают радостными улыбками, и сразу все впятером окружают плиту, тянут из кастрюли желтый наркотик в шприцы. Сидя за столом, я разглядываю их спины со взломанными лопатками. Они словно звери, в засуху пришедшие на водопой. И каждый знает свое место в очереди. Сначала в шприц набирает Яга — «закуп» делала я, а я принадлежу ей. Потом Миша — без него Яга и Света не найдут вену. Следующая — Света, она сестра Яги. За ней — Старая, она сильнее Ани. Аня, как хозяйка квартиры, могла бы оттеснить Старую, но ей не хватает уверенности.

Их мир ограничен несколькими метрами с газовой плитой под вытяжкой в центре. И это не мир в мире, а мир сам по себе. Мир узкий, как гроб, но для живущих в нем всеобъемлющий, существующий по своим законам. В этом мире нет ни грешников, ни святых, ни воров, ни благодетелей. Есть только четкие законы выживания. Нет истины, нет уверенности ни в чем, даже в том, что завтра взойдет солнце. Этот мир возникает там, где люди начинают играть в игру с жизнью. И в нем сразу, словно ось, на которой вращается вселенная, жестко оформляется самый главный, никому и ничему не подсудный закон — это право пока-еще-человека играть в игру, которую он сам для себя выбрал.

— Марин, посиди со мной, — просит Яга. Она лежит в большой комнате на диване. Без свитера, в одном лифчике. У нее смуглый и неожиданно тугой живот, молодые руки. — Иди, я кое-что тебе скажу. — Из ее подмышки течет бордовая кровь. Яга приподнимается: — Марин, — быстро шепчет она, — я думала, хоть бы мама в баню пошла и там умерла. Чтоб у нее приступ был. Мне так стыдно, Марин. Папа не знает, что у нас ВИЧ, мы бережем его, а то он совсем сопьется. Мы и маме не говорили, но она все равно своего добилась — узнала. Потом плакала все время, плакала. А я на нее накричала и тогда подумала: хоть бы она умерла… Знаешь, сколько грехов на мне? — сонно бормочет Яга. — Ты же ничего обо мне не знаешь. У меня судимость, мы ходили по магазинам и складам, воровали. Сколько раз меня милиция ловила, сколько били меня! Пинали. Один раз в магазин зашли, парни мартини всякие вытащили — полные сумки. А я их прикрывала. Они сбежали, я не успела. Меня менты увезли. Я сначала на стуле сидела, а один как разбежится — и по печени. Я со стула один раз упала — они по почкам били. Трое ментов. А мне, ты же видишь, и одного хватит. Меня толкни — я упаду. Они еще предлагали мне залезть в камеру, выпытать информацию о барыгах.

— Ты делала?

— Не по моим понятиям это, Марин. Я воровка, но я никого не сдаю. Там, в Чкаловском, тебе прямо в кабинете героин насыпают. Вмажешься там, главное — с собой нельзя уносить. И сдаешь кого-нибудь. Но все знают, что я не сдаю.

— Хотела тебе показать, какой я была, — Аня заходит в комнату и сует мне фотоальбом.

На фото Аня в пышном свадебном платье, отороченном мелкими голубыми цветочками. Жених белобрысый, в костюме, с обычным лицом. Год две тысячи второй.

— Где платье сейчас? — спрашиваю ее.

— Вон в шкафу висит. А Лешка — дома он, на «квадрате». Я с ним вчера поругалась. Видишь, как вышло. Я-то забеременела перед свадьбой, а я уже тогда маленько пила. А он мог бы пресечь, но он это… не захотел.

— А где ребенок?

— Так я же это… аборт сделала. Я же школу закончила хорошо и институт. Работала на авиационном заводе. А когда забеременела, не было рядом человека, который сказал бы, что аборт — это плохо… Пришла домой, маме рассказала. Она тоже: ты же маленько выпиваешь, давай, ты подлечишься, потом родишь… Вот еще одна… К Леше пошла, а он такой… неординарный человек. Говорит, решай сама. Ну, вот я и решила…

— Ну и правильно, что аборт сделала, — говорит Яга. — А так бы повесила ребенка на родителей.

— Ну зачем ты так? — по лицу Ани проходит судорога. — А может, все по-другому было бы… А может, и Лешка не стал бы… Он теперь сильно ребенка хочет. Только теперь я нормального не рожу.

— А ты делала аборт? — спрашиваю я Ягу.

— Ты че, дура? — отвечает она. — Это ж грех.

— А замуж когда-нибудь хотела выйти?

— У меня никогда не было такой цели, — надменно отвечает она. — Меня столько раз замуж звали…

— И что, ты всем говорила «нет»?

— Я всем говорила «да», но никто не женился. Все коз-з-злы.

— Я знаю только одно, — дрожащим голосом говорит Аня, — сейчас, какой бы он ни родился, я б его никогда не оставила…

В комнату заходит Света и останавливается возле коробок с рассадой. Трогает пальцами хрупкие головки ростков.

— Я тоже аборт делала, — говорит она, теперь заедая еще и на букве «р». Кажется, «крокодил», ползущий по ее венам, съедает из ее речи по букве. — Мне вызывали преждевременные роды. В женской консультации сказали: «Девушка, у вас ВИЧ». Я в шоке. Мне не сказали, что он может не передаться ребенку. Поставили перед фактом.

— А ты хотела ребенка?

— Еще чего! — кричит с дивана Яга. — Он вичевый был! На родителей его вешать?!

— Ты тоже вичевая, — говорю я.

— И что? Она скоро умрет, а ребенок с кем? Я не могу так жить! — орет Яга так, будто беременной была она, а не Света.

— Марин, а у меня ж тоже выкидыш был, — начинает Аня. — У меня так живот болел! Такие схватки были! А я ж не знала, что беременна. Пошла в туалет, и из меня вывалился этот… плод.

— Опиши его.

— Маленький такой человечек. Размером с котенка. Он как бы вот здесь у меня зацепился, — она показывает между ног. — А я его поймала и так бумажку взяла и оторвала его. Там такие еще ручки были. А лица еще не было.

— И что ты с ним сделала?

— Ну, я как бы это… Смыла в унитаз.

Утром следующего дня Яга насильно надевает на меня теплую жилетку Светы. Мы собираемся в гости — на соседний «квадрат», куда Яга в качестве гостинца должна доставить капли для глаз, купленные на мои деньги.

— Маринку больше на «закуп» не возьму, — ругается она, обуваясь. — Как рот откроет — «спасибо, пожалуйста», — аптекарши трясутся, думают, их менты сейчас примут.

— Спасибо за дозу, Марин, — говорит Света.

— Все зависит от мотивации, — хмуро отзываюсь я. От бензинных паров болит голова.

— Че? — переспрашивает Яга.

— Короче, вам кажется, что я вам помогла, только я-то со своей позиции знаю, что я вам навредила, но это мой личный выбор.

— Мы б все равно нашли, — говорит Света.

— А это ваш выбор.

С Ягой мы выходим из благополучного подъезда. Проходим несколько кварталов, заходим в подъезд многоэтажного дома.

— Там обоев нет, ты не пугайся, — предупреждает Яга. — Там дверь раньше на топор закрывали, замок сломан был. Толкни ее — и откроешь. И ребенок там сидит. Все колются, а он сидит и смотрит. Ему уже лет восемь. Говорят, от этих запахов дебилом становишься. Еще там на балконе урна с прахом мужа хозяйки. Он два года назад умер. Мы зайдем по-быстрому, ты не бойся ничего. Ты со мной, я тебя не оставлю. Это нам уже кладбище светит, а у тебя вся жизнь впереди. Ты воспитанная и сильно от нас отличаешься. У тебя жизнь другая. Тебя вон кто-то в театр зовет. А мы-то все обзавидовались.

Поднимаемся на четвертый этаж. Здесь стойко пахнет бензином. Железная дверь выкрашена в психбольнично-синий цвет. Она открывается осторожно, и по лицу, когда мы заходим, шершаво бьет синее шерстяное одеяло, вывешенное в проеме, — сырое и вонючее.

Квартира встречает влажным дыханием. От синтетического паласа тянет клопами. Стены без обоев, с блевотными разводами на штукатурке. В центре на стене цветной детский алфавит. Здесь темно и сыро, как в густом лесу. Бледные опухшие мужчины на пахнущем мочой диване, словно грибы, выросшие в ядовитой чаще. В единственном кресле сидит разбухшая девушка. Она лениво приоткрывает глаза — опухшие щелки. Из них выглядывает уже знакомая мне скабрезность — такую я видела на лице Старой.

Для того чтобы войти в ядовитую муть этой комнаты, надо сделать над своей ногой усилие, оторвать ее от пола и ступить вперед. Скоро я оказываюсь рядом с Ягой, и люди с дивана лениво бегают по мне слипшимися глазами.

Аня долго ищет вену. Не находит, теряет терпение и колет мимо нее

Фото: Марина Ахмедова

Заглядываю на открытый настежь балкон. Вот она, урна с прахом. Керамическая и пыльная. Думаю, каково ему тут лежать два года подряд и наблюдать из открытой двери, что происходит с его женой и ребенком. Хорошо бы прах развеять, еще думаю я.

Хозяйка «квадрата» — смуглая жилистая блондинка с пигментными пятнами — стоит босиком и в коротких шортах посередине комнаты и рассказывает, как вчера Олег «чуть не отъехал». Яга ахает: это Светкин бывший.

— Б…, — тихо ругается Яга, роясь в сумке. Капель нет. Их украли еще в квартире у Ани. Старая, Миша, Света или сама Яга — неважно кто. Важно лишь то, что по законам своей игры они неподсудны.

Яга быстро ретируется за дверь, пока сидящие на диване не проснулись и не потребовали чего-нибудь взамен. Например, моего телефона. Я спешу за ней, не подавая виду, что спешу.

— А давай прямо сейчас возьмем и развеем этот прах с балкона, — шепчу я Яге в узкой прихожей. — Я сама готова это сделать.

— Ты че, надышалась, б…? — Яга промахивается ногой мимо шлепанца и хватается за одеяло. — Тебе че, не стыдно? Это же человек!

Она ковыляет по лестнице. По ее движениям видно: ей хочется убраться отсюда поскорей.

Яга приседает и машет вывернутыми запястьями. Под мышкой у нее окровавленная салфетка. Лицо красное: Миша промахнулся и надул. Ягу может парализовать. Она кокочет и бьется головой в невидимую преграду.

— Моя драгоценная, возлюбленная, дорогая, особенная, спасенная, омытая кровью Христовой, благословленная и благословенная дочь, ты — мое любимое дитя, — читает вслух Аня, держа в пальцах, испачканных кровью, желтый листок. — Для меня нет ничего невозможного. Ты имеешь право получить свое чудо! Но я хочу дать тебе больше. Все сокровища неба принадлежат тебе по праву. Прошу тебя только об одном: живи для меня. Я люблю тебя! Твой небесный отец.

Я хочу спросить Аню, что это за высокопарная фигня, но вижу, что она плачет. Я беру у нее листок и перечитываю его вслух, с выражением. Когда я дохожу до середины, Аня зажимает рот ладонью.

— Ты не представляешь, что для меня значит это письмо, — говорит она сквозь сжатые губы. И тогда я понимаю, что письмо это, составленное каким-то недалеким пастырем, — именно то, что нужно Ане, Свете, Мише и Яге. Благодаря своей простоте оно еще может пробиться в их съеденный «крокодилом» мозг.

— Аня, ты не умрешь, потому что будет чудо? — произношу я, сраженная догадкой. Аня кивает, и тогда я понимаю, что в этой игре, где нет места сложному и тонкому, водит не «крокодил», а… примитивная вера в чудо. Их вера в чудо в бессчетное количество раз сильнее моей. Они верят в чудо до последнего, и вера эта не умирает вместе с ними — человек уходит, но игра-то продолжается.

— Пошла ты на х…й! Зачем это? Мне никто никогда цветов не дарил и уже не подарит!

Я протягиваю Яге розу. Такую я и искала — темно-бордовую, как кровь Яги.

— Бери просто так, — говорю я.

Яга колеблется, потом протягивает большую руку, осторожно берет розу. Уходит на кухню. Там уже варится Миша. Яга наливает в бутылку воду, ставит в нее розу. Берется за спички и губку. Трет сосредоточенно. Меня она как будто не замечает. Молчит. Через какое-то время она встает, берет розу и выходит из кухни, говоря: «Нечего ей тут бензином дышать. Еще задохнется». Свою заботу Яга перенесла с меня на розу, но я почему-то не чувствую обиды, я ведь знала, что так будет.

— Надо яблоню подрезать, — вдруг говорит Света, сидящая за столом на табуретке. — В прошлом году в соседскую молния попала, и она надвое раскололась. Боюсь я за нее…

Я стою собранная в коридоре и держусь за ручку двери. Здесь я словно ходила по узкой кромке острого лезвия и теперь чувствую: оставшись еще на день, могу порезаться. Из комнаты выбегает Аня без штанов. На щиколотке болтается косынка. Ее руки снова в крови и гное. Она бросается мне на шею, я застываю и не ловлю руками ее худую спину. Она все равно упадет. Это лишь вопрос времени. Сейчас она повисла и держится на желтой бумажке — письме небесного отца. Но скоро полетит в слив. А в моей игре нет веры в чудо, поэтому я очень боюсь Аниной крови.

Яга не выходит. Тогда за порог выхожу я, медленно спускаюсь по лестнице. Во дворе меня ждет такси. Слышу тяжелые шаги за спиной и в надежде оборачиваюсь. Яга спускается не спеша. Дойдя до меня, недолго раскачивается, словно перед невидимой преградой. Потом делает рывок, поднимает тяжелые руки и прижимает меня к себе.

— Марин, не забывай меня. Пожалуйста, не забывай.

Машина выезжает со двора. Я оборачиваюсь и вижу, как за нами медленно и тяжело идет Яга. Но я не прошу водителя остановиться.

Автор: Марина Ахмедова

“Русский репортёр”