Слово «революция» происходит от позднелатинского слова revolutio — поворот, переворот, превращение, обращение. Например, поворот от зимы к лету (в день зимнего солнцестояния).
В смысле же поворота, возвращения планет на круги своя, употреблён этот термин у Коперника, в его знаменитой книге «De revolutionibus orbium coelestium» «О вращениях небесных сфер» (1543). В этом же смысле, возвращения элемента в его первоначальное состояние, этот термин употреблялся и в алхимии. Как видим, это слово, отнюдь не обозначало прорыва к чему-то новому, как сейчас. Напротив, речь шла о возвращении к старому.
Возникает вопрос: случайно ли это изменение смысла слова?
Начну издалека. Как понималось время в античном (да и не только античном) язычестве? Время понималось циклично, время понималось как вечное возращение. И это не удивительно, ведь язычество, есть прежде всего обожествление природы, а природа всегда замкнута на себя, всегда возвращается сама к себе. Это возвращение, опять таки, естественная интуиция*: лето сменяет зиму, зима сменяет лето, вёдро сменяет ненастье, а ненастье – вёдро, расцветают и умирают народы и города, приходят и уходят поколения. Тут своё, непохожее на наше понимание истории. История тут вечное возвращение, и смысла в ней не больше, чем в смене листьев на дереве. У Гомера в «Илиаде» так и читаем: «Сходны судьбой поколенья людей с поколеньями листьев».
Выглядит всё это, со стороны, может и красиво, но в итоге порождает ощущение тоски, безнадёжности. Это самое вечное возвращение просто надоедает, хочется вырваться куда угодно из этой клетки, из этого замкнутого круга, из этого вечно замкнутого на самом себе мира. Человек поздней античности старался забыться в оргиях, в магии, в новомодных тогда, привезённых с Востока таинственных культах Изиды и Осириса. Само опьянение уже становилось узаконенной частью языческого культа.** Этой цели служили вакхические мистерии (вакханалии).
Казалось бы, схожие мотивы можно увидеть и в Ветхом Завете. Кто не помнит, знаменитых слов Екклесиаста: «Суета сует – всё суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идёт ветер к югу, и переходит к северу,кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи – в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Екл.1:2-9). Опять таки это возвращение, его бессмысленная суета, томление жизни, среди этой бессмыслицы, порождает печаль. «Дадите брагу сущим в печалех и вино пити сущим в болезнех» – говорит тот же Соломон***
Однако, в Ветхом Завете уже заложен историзм, понимаемый как целенаправленное движение, имеющее смысл и цель. И ту же книгу Екклесиаста, нельзя оценивать вне этого контекста. История Ветхого Завета, взятого самого по себе, не есть, однако, история человека (конкретной личности, но история народа (Израиля). Спасается (находит выход из тупика возвращения) не человек, но народ (Израиль), понимаемой как целое. Для отдельной же личности, отдельного израильтянина, никакого исхода, при таком понимании не было предусмотрено. Спасение народа приятно конечно для его отдельного представителя, но человек здесь (вот эта конкретная личность) из тупика не вырывается. Величайшие праведники – Авраам и Моисей, так же подвержены суете возвращения, как и грешники, так же умирают, как опадают листья на деревьях, так же сходят в Шеол (еврейский Аид).
Надо сказать, что в Ветхозаветном историзме, наряду со строгим (сказать бы точнее – ревнивым) единобожием, был еще один важнейший момент.
Этим моментом было ожидание уникального исторического события – явления Мессии. Именно этот Мессия и должен был осуществить прорыв Израиля из царства возвращения (с его докучной необходимостью) в царство свободы – Царство Божие.
И Мессия пришел, и настало «христианское время». Что же нового появилось в Новозаветном историзме, который в обрезанном и обмирщленном виде, лежит в основе историзма новоевропейского? В основе христианского историзма лежит история спасения уже не народа, как целого, а история спасения данной конкретной личности (вот этого Фомы, Петра, Ивана, взятого здесь и сейчас). Собственно спасается и народ, как целое, но спасение (даваемое верному во Христе) происходит всегда через данную конкретную личность. Любая человеческая жизнь, со всеми её бытовыми мелочами оказывается имеющей смысл и цель.
Тут важно выделить два момента.
Спасение в христианстве понимается, как обожение, становясь богом по благодати, человек избавляется от ига необходимости (и предела необходимости – смерти). Даже больше, как сказал бы св. Василий Великий: мы призваны к обожению. Мы по природе призваны стать свободными, поэтому рабство необходимости, рабство вечному возвращению всегда будет
нагонять на нас тоску. Это ненормальное, с точки зрения христианства, состояние, и человек всегда будет стараться изменить его, или, по крайней мере, обмануть себя, чтобы забыть о нём. Момент второй, тоже важнейший: спасается всегда данная конкретная личность, но спасается она в собрании верных – Церкви.****
Собственно, для христианства, история мира, есть история Церкви (повторюсь – всегда конкретно переживаемая данной личностью). Человек здесь не думает о церковной истории, и даже не живёт в церковной истории, он живёт историю Церкви. Его жизнь и есть история Церкви, а история Церкви есть история его жизни. Поскольку же Церковь понимается в христианстве как Тело Христово, то можно сказать, что с этой точки зрения история есть сам Бог, при том, что Бог ни в коем случае не становится историей, не растворяется в истории. Между творцом и тварью всегда остаётся пропасть, хотя они и объединены неслиянно и нераздельно во Христе.
Новое время, отбросив христианство, сохранило между тем основные христианские исторические интуиции. Для новоевропейской личности, история также имеет смысл и цель, переживаемые опять таки, этой самой конкретной личностью. Эти смысл и цель остаются прежними – избавление от пут необходимости, от вечной докуки возвращений. Спасение (имеющее, в пределе обретение искусственного бессмертия) тут достигается, однако, уже вполне человеческими средствами. Все новоевропейские революционеры, начиная с французских санкюлотов и заканчивая патлатыми леваками-гошистами 60-х, дерзали спасти мир, построив царство свободы уже здесь на земле. Это, уже не Божье, но обезбоженное царство и должно стать по их мысли целью человеческой истории.
«Однако, – спросит читатель, – всё это хорошо, но при чём тут наркотики?»
Дело в том, что новоевропейские революции есть, на самом деле, не прорыв к новому, а возвращение к старому. Слова, имеют свой роковой, непреодолимый смысл. Новоевропейская культура есть возвращение к язычеству, только вместо мира, как целого, вместо прекрасного Космоса («украшения» – по-гречески) – здесь обожествляется человек. Тут всё
действительно во имя человека и для блага человека. И уже чисто человеческая история является здесь историей спасения. Тут есть свои святые и пророки – герои, философы и политики. Есть свои иереи – жрецы науки, как их часто называли ещё совсем недавно. Есть свои мученики, вроде Галилея или Че Гевары. Тут мы видим уже не просто миробожие (как в исконном язычестве), не Богочеловечество (как в христианстве), но именно человекобожие. Но каков итог такого человекобожия и всех революций (политических,научных, сексуальных) совершённых во имя этой новой религии? Отвечу цитатой выдающегося русского философа А. Ф. Лосева: «Если всякий сможет делать всё, что он ни вздумает, если всякий сможет увидеть, услышать всё, что творится на земном шаре, если на малейшую прихоть будет отвечать тончайший аппарат, могущий исполнить желание в несколько секунд, то не есть ли всё это сумасшествие – царство сплошного анархизма, царство некоего земного ада, где, действительно, всё до последней глубины есть человек, в человеке, для человека и где всё есть в то же время абсолютно земная жизнь, абсолютно земное общество… подменяющее старого трансцедентного Бога».
Разумеется, человек не может долго жить в таком аду. Он либо начинает искать выход (опять таки, в диапазоне от мистики до наркотиков), либо привыкает, что, возможно, ещё ужасней, и считает этот ад нормальным положением дел, по счастливому выражению Никиты Михалкова, своего рода «цивилизованной коррупцией». Таким образом, наркомания – такая же органическая часть современной, революционной во всех смыслах, культуры, основанной на человекобожии, как вакханалии были органической частью культуры языческой.
И не даром, совсем не даром многие видные революционеры – например, Свердлов, Дзержинский, Ягода, Фрида Кало были наркоманами. Я уже не говорю о леваках-наркоманах 60-х и о так называемой психоделической революции, наркотизировавшей общественную культуру в целом. Так, граффити, нарисованные убитыми торчками, стали обыденным элементом городского пейзажа. Можно ли найти выход из этого печального положения? Можно и должно. Да мы и не можем, пока живы, пока не заледенело наше сердце, не искать этого выхода. Надеюсь, что моим читателям повезет.
P.S. Хотелось бы добавить несколько слов о последних украинских событиях. Выскажу парадоксальную мысль – произошедшее у нас в стране было не революцией, но как раз наоборот контрреволюцией, преодолением неоязычества и возвращением к базовым христианским ценностям. Революционеры-коммунисты ставили памятники Ленину, контрреволюционеры-украинцы их сбрасывали.
Дмитрий Гламазда
*Когда я говорю естественный, то говорю о естестве, природе, наблюдаемой нами. Это не всегда очевидно. С христианской точки зрения, например, нынешний порядок вещей как раз противоестественен. «Привычка – вторая натура, а естество – первая привычка» – говорил Блез Паскаль.
**Также стоит обратить внимание и на постановления римского сената, запрещающие вакханалии. Причем интересно, что культ Вакха пережил самое язычество. С отдельными его рудиментами приходилось бороться Церкви ещё и в Средние Века. И это потому, что возвращение и порождаемая им тоска именно естественны. От этого сложно отвыкнуть.
***Кстати, важно заметить, что опьянение часто понималось не только как буквальное опьянение вином, но и как мистическое созерцание (опьянение Божеством). Впрочем, метафора опьянения, как мистического созерцания, пронизывыает собой не только Ветхий Завет, но и является общим местом для многих человеческих культур, от Рима до Китая.
****Собственно Церковь – по-гречески Экклесия, собрание свободных граждан, куда не допускались чужестранцы и рабы. Это собрание всегда объединялось общим религиозным культом, теми или иными таинствами. Рабы и чужестранцы мыслились, прежде всего, как люди стоящие вне культа, а следовательно, как люди чужие (внешние). Они не имели прав политических, поскольку не имели прав религиозных, политика и религия не были отъединены друг от друга.
.gif)
