Куда мы вообще едем и зачем? Вдаль от себя, от собственной дрожи, от печальных утр и вызывающих робкую надежду вечеров? Очевидно, это – глупо, но разве этот мир совершенно лишён прибежищ и тайн, не ужели всё настолько логично и мрачно, как в кинотеатре, в котором никак не начнётся цветное кино, и все присутствующие понимают, почему это так, лишь я один, несмотря ни на что, жду разноцветной яркости экрана и сладких грёз?..
Я вышел в тамбур чтобы покурить. Поезд нёсся вперёд и вперёд, точно собирался увезти меня и мою измученную нашей судьбой девушку в какой-нибудь спокойный и вполне реальный рай. Она лежала сейчас в купе на верхней полке, безостановочно считая километровые столбы, словно от этого зависело её ближайшее будущее, видимое ею светлым и радостным, совсем как прямой жизненный путь удачливого праведника.
Я с жадностью втягивал сигаретный дым, чувствуя некую телесную неостановимую дрожь и разбитость; за окном мелькал пейзаж, серый, как суть моей души.
– Скоро уже подъедем, – неожиданно сказал уголовного облика человек, куривший вместе со мной. – Осталось недолго.
– Да, – откровенно согласился я, хотя совершенно не понял, куда это мы подъедем, и до чего, собственно, осталось недолго. Куда мы вообще едем и зачем? Вдаль от себя, от собственной дрожи, от печальных утр и вызывающих робкую надежду вечеров? Очевидно, это – глупо, но разве этот мир совершенно лишён прибежищ и тайн, не ужели всё настолько логично и мрачно, как в кинотеатре, в котором никак не начнётся цветное кино, и все присутствующие понимают, почему это так, лишь я один, несмотря ни на что, жду разноцветной яркости экрана и сладких грёз?..
Я отшвырнул от себя докуренный до фильтра бычок, вновь вздрогнул и поднял руки вверх, не предполагая, чем бы ещё заняться, кроме простого бесконечного ожидания. Кажется, мы едем в Калмыкию, где должен состояться съезд буддистов ветви "Ваджраяна"; и мы, наверное, ждём покоя и безразличия последователей Шакья-Муни, хотя всё наше существо алчет чего-то совершенно другого – того, что невозможно и запрещено, что прекрасно и чудовищно, как недосягаемый и утраченный рай. Моё настроение вдруг становится ровным, словно замечательно построенная автострада, и я возвращаюсь в купе.
Моя спутница так и лежала на своей полке, не меняя позы; поезд дёргался, словно эпилептик на припадке, который никак не закончится; пожилые мужчина и женщина рядом с нами вовсю ели мясистые красные помидоры с варёными яйцами, разложив их на промасленном куске газеты, и меня от вида их жующих красных лиц и дряблых полных тел чуть не стошнило.
Наступила ночь; станции и полустанки сменяли друг друга, сливаясь в единый фон железнодорожного путешествия; я решил лечь спать и приготовиться к раннему пробуждению в Элисте, и уже предчувствовал утреннюю разбитость и постоянные ознобы после жёсткой купейной ночи, когда ворочаешься на узком ложе гак рьяно, будто некая деталь в токарном станке, и очень хочется, чтобы с тебя наконец сняли стружку, а садист-рабочий сидит рядом, куря вонючий бычок, и совершенно не собирается принести тебе ни малейшего облегчения. Я лёг и как-то еле-еле заснул, хотя сон мой был противно чуток, словно сон любящей матери у постели больного ребёнка, готовой мгновенно вскочить с постели и заняться выполнением родительского долга.
На заре мне ударил в глаз солнечный луч, я дико вздрогнул и поднял веки. Поезд стоял; мы прибыли; подниматься совершенно не хотелось; жуткая слабость опутала всего меня, как гусеничный кокон, внутри которого нет никакой бабочки.
– Вставай, пошли, – сказала моя бледная девушка; видно было, что она чувствует себя ещё хуже, чем я.
– Куда, зачем, что? – недовольно пробурчал я, чувствуя безудержную злость, оттого, что я вновь проснулся на этой планете в своём теле, и меня опять к чему-то призывало и приказывало заниматься всевозможной активностью опостылевшее Бытие.
– Приобщаться к буддизму! – насмешливо воскликнула моя девушка и легонько ущипнула меня за левую ягодицу.
Я вскочил, чтобы вдоволь наподдать ей, но в последней момент передумал, увидев её кислое лицо, которое она пыталась скрыть за приветливой улыбкой – точь-в-точь, как истинная жена, пробуждающая дымящимся завтраком лентяя-мужа, напоминая ему о том, что он должен спешить на какую-то там работу, чтобы кормить её, детей, да ещё помогать теще, которая на самом-то деле сама помогает всей этой убогой семейке.
Моя девушка накрасила губы и совсем не была похожа на буддистку. Я чихнул шесть раз подряд, вздрогнул, испытал мощнейший озноб, и, наконец, оделся.
Через полтора часа мы уже стояли на поляне у пруда, посреди буддистского палаточного лагеря, чувствуя себя абсолютно "не пришей" никуда сюда, но делать было нечего, раз все же мы приехали, и сейчас мы здесь.
-Зачем мы здесь оказались! – недовольно сказала моя девушка. – Жарко, лето, а моря нет" Я так хочу на море!
– Я тоже, – согласился я, вновь чихнув раз семь подряд и испытав четыре озноба.
– Так, может, мы уедем?.. Зачем нам этот… буддизм?.: Море-то лучше!
Я видел, что ей безумно плохо, но она старалась держаться молодцом.
– Буддизм спасёт нас, – почему-то уверенно ответил я. – Здесь нам проведут "пхову", то есть "искусство умирания"! Мы вернёмся обновлёнными; наши души засияют, словно свежевычищенные солдатские бляхи; мы начнём новую жизнь!…
– От себя не убежишь, – веско сказала моя возлюбленная, чихнув восемь раз подряд. – Так, как было, всё равно уже не будет. Рай закрыт!
– Мы бежим не от себя, а наоборот – к себе, – объяснил я. – Нам не нужно больше рая; было слишком хорошо. Нужно расплачиваться. Мощный озноб пронзил меня, как подтверждение правильности вышесказанного.
-Да ты, что – буддист? – иронично спросила она.- Мне так плохо…
– Я не знаю, честно сказал я. – Но нам нужно очиститься. Мне тоже очень плохо…
– Эй! – крикнули нам из какой-то палатки. Я обернулся; там сидела большая компания, и почти все были нашими знакомыми.
Мы медленно подошли к ним и осмотрели их весёлые лица, правильный молодой задор, бьющийся в юных телах и жажду приобщения к тайнам мироздания, которые лично мне давно уже надоели.
– Вы тоже здесь! Отлично! Только Оле Нидал приедет через два дня – тогда и начнётся "пхова"…
– А… что же делать? – криво ухмыляясь, спросил я.
– Да тут весело – как-то недоуменно хихикнув, ответила мне некая девушка из города Барнаул, которую, кажется, звали Таня. – Придёт вечер, местные притащат водочку, сядем у костра, у нас есть личный повар Миша, – молодцеватый парень рядом с ней бодро кивнул головой с рыжими волосами, чётко расчёсанными на пробор, – может, травки поднесут…
Я как-то совсем приуныл, представив эту пионерскую картину сегодняшнего вечера.
– А пока что, – сказал неизвестный мне человек, весь увешанный чётками и прочими буддистскими атрибутами, – идёт семинар, который ведёт один тибетский лама… Там толкование текста… Палатку можете получить здесь.
Мы взяли палатку, я её поставил, всё время ощущая себя Железным Дровосеком, которого не смазали, и которому каждое движение даётся с диким трудом; мы сели в неё и начали просто так сидеть, напряжённо куря.
Вдруг вокруг раздалось: "Смотрите! Ой! Что они делают!
Мы с неимоверным трудом встали и посмотрели туда, куда смотрел весь этот лагерь. Прямо над нами выделывали фигуры высшего пилотажа два самолёта. Они то стремглав возносились ввысь, то падали вниз; в конце концов, один из них отлетел чуть-чуть прочь, и, видимо, что-то не рассчитав, с грохотом врезался в скалу, через мгновение рухнув и взорвавшись.
– Вот тебе и буддизм… – пробормотал я. Все были в абсолютном шоке. Моя девушка более чем красноречиво, посмотрела на меня, и мы вновь сели в свою палатку, закурив по новой.
Так мы просидели почти до сумерек. Ознобы учащались, превратившись в один большой, сплошной озноб. Вокруг нас, ошалевший от полуденного события лагерь собирался семинар.
– Пошли? – спросил я.
– Какая разница.
Мы добрели до помещения какого-то местного Дома Культуры, вошли в зал и заняли своё место среди всех остальных, сидящих по-турецки, и внимавших небольшого роста тибетскому человеку, который заунывно нечто говорил, а переводчик рядом с ним переводил. От него исходила энергия бешеной, завораживающей, уничтожительной пустоты. Нас совсем затрясло.
– Я больше не могу, – сказал я. – Здесь есть какое-нибудь кафе? Я хочу чего-нибудь выпить. Может быть, мне станет легче?
Моя бедная возлюбленная, кажется, готова была упасть в обморок, но послушно встала вместе со мной и вышла из этого Зала Буддизма.
Мы вышли в фойе, и я тут же обнаружил лестницу, ведущую вниз – к двери с коротким словом "бар".
– Замечательно, – сказал я, чуть не падая от слабости. Моя возлюбленная как-то мягко и иронично улыбнулась, и мы пошли туда…
В баре играла лёгкая, невнятная музыка; всевозможные напитки были выставлены за стойкой, где стоял скучающий, трезвый бармен. Я немедленно выпил сто грамм водки, на какую-то секунду ощутив, что мне действительно легче, но всё же это было совершенно не то. "Удивительное дело, – подумал я, – существует огромное количество людей, которые всерьёз воспринимают это вещество – этиловый спирт – и считают его злоупотребление истинной проблемой своей жизни, которую дико трудно решить." Я выпил ещё сто грамм, чувствуя, как алкогольное тепло поднимается откуда-то из моего солнечного сплетения по чакрам вверх к горлу и дальше, к макушке. Вновь продрал озноб; я накатил ещё сто грамм. Мы сели за столик, и я понял, что мне совершенно очевидно стало лучше: даже как-то весело.
– Послушай, – пьяным голосом проговорил я, – а мне тут нравится…
Элиста, калмыки какие-то, вполне приятные и гостеприимные. Вот как надо жить! Кажется, меня начинает увлекать буддизм.
– Не зарекайся, – сказала моя девушка.
– Ну… Я просто хочу сказать, что это было правильно, что мы сюда приехали,
– Да подожди ты ещё… Ты вот пьёшь, а у меня нет такого выхода!
– У меня есть рогипнол, – улыбаясь, ответил я ей, доставая из кармана пачку таблеток.
– Давай.
Она съела две штуки; к нам подсел молодцеватый калмык.
– Вы впервые в Элисте? – радушно спросил он. – Откуда вы? Вы – буддисты?
– А вы – буддист?
– Я – генетический буддист.
– А мы из Москвы.
– Чудесно! Чудесно! – почему-то развеселился калмык. – Выпьем шампанского?
– Выпьем! – чуть ли не крикнул я. – Вы знаете, мне, кажется, очень нравится Элиста! И калмыки…
– Народ у нас прекрасный, – подтвердил калмык, отошёл и вернулся с бутылкой шампанского. – Давайте выпьем, знаете за что? Как зовут вашу… прекрасную спутницу?
– Каролина, – зачем-то ответил я.
– Мы выпьем за буддизм! Во всех других религиях были войны, ну, во имя религии… кроме буддизма! За буддизм ни разу не проливалась кровь!
– Это правда, – сказал я, смотря на Каролину. Она какого-то хмыкнула: мол, всё ясно мне с вашим буддизмом, что это, дескать, за религия, за которую никто не умер, и никто никого не убил, но взяла предложенный ей бокал с шампанским и даже немного отпила.
Через десять минут я почувствовал себя совсем пьяным и собирался выпивать дальше.
– Послушай, – шепнула мне Каролина, – мне дико плохо, пойдём отсюда, я прошу тебя…
Бар, между тем, наполнялся всевозможными людьми, которые, в отличие от нас, честно прослушали семинар и теперь собирались слегка расслабиться.
– А что мы будем делать? – разочарованно спросил я,- Опять сидеть в палатке? Скучно! Чего тогда приехали!
– Тебе же сказали, что тут бывает по вечерам, – дрожа и бледнея, сказала Каролина. – Я пойду в палатку, попробую заснуть, выпью ещё рогипнола, а ты, наверное, сможешь и там выпить… своего алкоголя, – почти презрительно закончила она,
– А если нет?- резонно ответил я,
– Тогда вернёшься. Пошли, пошли, я, кажется, теряю сознание…
– Ну пошли, пошли, – злобно проговорил я, вставая.
На дорожке, ведущей к лагерю, Каролина вдруг упала. Я склонился над ней, её глаза закатились куда-то вверх, и она еле дышала.
– Что с тобой? – испугался я, озираясь. У меня опять начались ознобы; выступили противные слёзы, и я четыре раза чихнул. К нам подошли три калмыка.
– Что с ней?, – спросил один из них, подозрительно смотря на меня.
– Мы очень плохо себя чувствуем, – пробормотал я, стараясь не глядеть им в лица. – Я думаю, она сейчас должна придти в себя….
Калмыки подняли Каролину и повели её вперёд, поддерживая за руки; она шла, несмотря на своё почти отключённое состояние, я шёл за ними, шатаясь. Так мы добрались до палатки, куда её положили; тут она вдруг подняла голову и громко спросила:
– А у нас больше ничего нет, кроме рогипнола?
– Откуда!, – озабоченно сказал я.
– Кажется, я смогу достать то, что вам нужно… ребята, – как-то агрессивно произнёс один из калмыков. Мне вдруг всё это надоело, захотелось ещё выпить, я бросил их, выйдя из палатки, и направился к большому костру, у которого, кажется, сидели наши друзья, а повар Миша большой палкой помешивал готовящееся здесь некое варево в котелке.
Я смело сел с ними и сразу же спросил:
– А у вас выпить есть?
Мне протянули стакан водки. Кто-то играл на гитаре достаточно фальшиво и пел странную песню с такими словами: "Если б я мог выбирать себя, я был бы Гребенщиков". Я попросил гитару, и мне её дали. Я зверски ударил по струнам, скорчил какую-то мерзкую рожу, и меня вдруг пронзило безумное отчаяние, вместе с какой-то странной ностальгией, подогреваемой сомнительное водочной радостью. Я начал петь по-английски всяческие рок-песни, выкрикивая слова в ночную калмыцкую тишину. Все меня слушали очень внимательно; я собрал целую компанию, пока некий человек не сказал мне, что меня ждёт Каролина. Я извинился и пошёл в палатку.
Она напряжённо лежала, слегка встрепенувшись, увидев меня.
– Эти калмыки, – задыхаясь, сказала она, – чуть меня не изнасиловали… Они мне предлагали всё, что угодно, если я им дам…
– А что у них было?.. – тут же спросил я, задрожав от возможности
невозможного.
– У них… было…
– Где они? – быстро спросил я. Я вдруг дико возмутился, выбежал из палатки и нагнал тёмную фигуру, напомнившую мне одного из них.
– Послушай, тут стояли такие три… Они чуть мою жену не изнасиловали!
– Пойдём их поищем, – тут же ответил он, и я убедился, что он – один из них, но пошёл следом за ним. Мы удалились от костра, и тут он повернулся, и ни с того, ни с сего врезал мне по морде с такой силой, что я упал, изумлённый и непонимающий.
– А что мне ещё было делать! – начал он мне почему-то объяснять свой поступок. – Ты подходишь ко мне, обвиняешь меня…
– Я тебя не обвинял! – воскликнул я, держась рукой за скулу и вставая.
– Вы вообще непонятно, что здесь делаете! В таком состоянии…
– В каком состоянии!? – обескуражено крикнул я.
– Ты знаешь, в каком, – с раздражением и злобой ответил он, смотря на свой кулак, потом быстро отошёл, чтобы не поддаться страстному желанию врезать мне ещё и вообще чуть ли не убить меня. Он был крепкий и сильный, я был пьяный, мне было очень плохо; ознобы словно вытрясали из меня душу, ноги дрожали в каком-то едином безумном спазме. Я вернулся к костру.
– Ещё споёшь? – мрачно спросил меня повар Миша.
– Я хочу ещё выпить… – Грустно ответил я. – Меня побил калмык.
– Что?!
К нам подошёл человек, увешанный чётками.
– Всё это из-за твоего ума, – сказал он мне, пусто улыбаясь.
– Какого ещё ума! – возмущённо рявкнул я. – Царствие Божие не от мира сего!..
– Это всё твой ум, – повторил он, не убирая своей гадкой буддистской улыбочки с лица. – Мир не есть сей, или тот, просто это всё – твой ум. А он сейчас помрачён.
Я ушёл от них и почему-то заплакал, смешивая простые, бесконечно идущие и так слёзы с подлинными обиженными рыданиями. В конце концов я добрёл до палатки, лёг рядом с болезненно ворочающейся Каролиной и отключился.
Наутро, когда я приоткрыл глаза навстречу солнечному восходу, я чуть не проклял всё сущее, потому что я вновь оказался в этом мире, на этой планете, в этой Калмыкии, в этом теле. Я буквально умирал от похмелья. Я как-то еле-еле встал, дошёл до лагерного умывальника и посмотрелся в осколок зеркала, прибитый гвоздём к дереву. На меня взглянула моя бледная, избитая, небритая рожа.
– Тем не менее, надо опохмелиться, – сказал я сам себе, опять словно раздираемый на части ознобами, которые, возможно, были от вчерашней водки.
Мне навстречу шёл один из моих старых знакомых, который, оказывается, тоже был здесь и готовился пройти "пхову", чтобы научиться умиранию.
– Пошли выпьем, – сказал я ему, нащупывая кошелёк в заднем кармане штанов.
Он изумлённо посмотрел на меня, потом на солнце, недоумевая, но молча пошёл со мной, видимо, сочтя, что со мной не о чем говорить.
Я шёл вперёд, ступая словно по кинжалам, или по горящему костру.
– Ты… осторожнее здесь, – сказал он мне наконец.
Я махнул рукой с печальным отчаяньем. Мы добрались до ларька с водкой, я тут же купил бутылку. К нам подсело два калмыка.
– Кто тебя так? – спросил один из них, вопросительно указывая на бутылку. Я встал с железного ограждения, на котором сидел, и протянул её ему.
– А, – неопределённо ответил я.
– Если узнаешь, нам скажи, – сказал калмык, отхлёбывая водку. – Ты же гость! Буддист! Нам приятно. Что вообще с тобой?
– А… – Повторил я.
Через какое-то время они быстро ушли. Я опять встал и тут обнаружил, что у меня больше нет кошелька.
– У меня украли все деньги, – ошарашено заявил я своему другу.
Он грустно кивнул.
– Я видел, как они его у тебя вытаскивали. А что я мог сделать? Тебе бы опять врезали. Говорил я тебе: осторожнее здесь! Приехал… такой!
– Какой? – удивлённо спросил я. – Ты видел и не мог сказать? Хоть закричать?
– Да чего тут кричать! – раздражённо сказал он. – Тебя сейчас голыми руками можно брать. А они тут все…
Я сделал огромный глоток водки. Ознобы всё равно не проходили; слабость уже вконец меня замучила.
– Что они тут все!.. Что я вам… Что вы все от меня…
– Ты хоть бы Каролине какой-нибудь жратвы купил, а не водку постоянно.
– Ей сейчас не до еды! – отрезал я.
Он насуплено замолчал, потом скривился и произнёс:
– Допивай, я больше не хочу… Я не за этим сюда приехал… Завтра уже Оле Нидал будет… Пхова.
– Пхова-пхова… – пробормотал я. – А мне хуёво…
– Ладно, – сказал он. Было видно, что я ему страшно надоел.
Шатаясь от опохмеления, я вернулся в лагерь. Меня встретила растрёпанная Каролина.
– Там… Нашу палатку… Ветер полностью разорвал…
– А у меня украли все деньги, – сообщил я.
– Поздравляю… – совершенно не удивилась она – Все? А как же море? Сколько можно пить?!
– Мне это, помогает, – ответил я, чувствуя, что опять отключаюсь, как ночью. – Ты же пьёшь свой рогипнол!
– Да ну его!
Я лёг на траву и неожиданно заснул.
Когда я проснулся, в лагере было тихо. Почти все ушли на семинар; я еле встал, опять ощутив похмелье и общую всегдашнюю разбитость. Я прошёл вперёд и обнаружил Каролину, сидящую у костра, Она плакала.
– Что с тобой?
Она молчала.
– Что происходит?..
– Буддизм надоел! – вдруг вскричала она, – Я – православный человек, надо в храм идти, а не здесь…
– Буддизм должен умиротворить наши души, – заплетаясь, проговорил я. – Мне надо опохмелиться.
– У тебя просто запой!
– У меня остались ещё деньги в сумке.
– Правда? – Вдруг с надеждой спросила она.
Я обнял её за плечо.
– Послушай… И всё-таки, царствие Божие не от мира сего! И не мир Он принёс, а меч! Поехали отсюда! Всё, хватит, не хочу никакой пховы, хочу на море, хочу видеть Георгиевский монастырь под Севастополем со скалой "крест".
– Поехали? – удивилась она. – Когда? На чём?
– Сейчас же! На чём угодно! Иначе мы никогда не уедем! А эти… умники… Ну их!
– Мы… не доедем… Не дойдём… Очень плохо…
– Нам надо доехать! – Вдохновенно сказал я. – Надо дойти! Нам нужно!
– Сейчас?..
– Только сейчас. Клянусь, мы будем стоять у скалы "крест" и смотреть на великое море, в котором растворено всё! Пошли! Пошли!!!
Свои последние две бутылки портвейна я выпил в поезде, свалившись ночью с верхней полки и чуть не переломав себе кости. Станции сливались в один бесконечно длящийся кошмар; мы ехали и ехали – прочь от Калмыкии, от буддистов и от Оле Нидала. Сознание почти уже ничего не воспринимало, кроме мелькающих картинок жизни перед открытыми, либо зажмуренными глазами; дорога уходила прочь от нас, теряясь во мгле лагерной игры гитаре и играх ума.
Но однажды я очнулся, проснулся, пришёл в себя. Я держал за руку Каролину и смотрел на море перед собой, вместе с суровой скалой "крест", возвышающейся перед Георгиевским монастырём. Мы молчали, счастливые, ошеломлённые, родившиеся вновь. Я смотрел вдаль, и думал об ужасах этого мира, где все заодно, где всё происходит так, как и должно происходить, где постоянно хочется смерти и независимости от всего материального и даже душевного, где мне просто хотелось бы быть устричной отмелью в океане, лишённой существования, но имеющей лишь только одно назначение – "быть"; я думал о жестокости и колючести всей окружающей меня действительности, о справедливости каждого мгновения и прелести проживаемых секунд, – и о том, что никто не любит нас, наркоманов.
© Егор Радов
© "Пчелы против пасечников"
"Пчёлы против пасечников"– литературная версия акции «Рок против наркологов» – это второй, вслед за сборником «Ремиссионеры», полновесный литературный проект современных русскоязычных писателей, небезразличных к судьбе наркотикоманов. Наркотики в этом литературном проекте текстуальны – они выступают как предпосылка к тексту, как текст, но не как самоцель.
Скелет проекта инициированного и спродюссированного Олегом Фельдманом, составили уже раскрученные современные писатели и поэты – Дмитрий Гайдук, Алексей Рафиев (составители проекта), Баян Ширянов, Егор Радов, Алина Витхуновская, Глеб Олисов, Виктор Мбо и другие.
С одной стороны «Пчёлы против пасечников» достаточно одиозная и провокационная акция, способная вызвать обвинение в «рекламе наркотиков» и негодование специалистов, занимающихся проблемами наркозависимости. Но с другой стороны подобные тексты создают новое смысловое поле, превращая наркотики из проблемы в опыт. Путём описания своего опыта, человек обретает критическое Творческое отношение к психоактивным и наркотическим веществам – это пример для тех, кто ощущает проблемность своей связи с наркотиками.
.gif)
