…В разгаре лета 1982 года я возвращался из длительной “командировки” по Средней Азии. Амнистия, любезно подарившая мне свободу на семнадцать дней раньше четырехлетнего срока, снова сделала меня вольным и беспечным счастливчиком. Вокзальная суета с ее бесконечными чемоданами, баулами, дынными горами и многоязыкой толпой – осталась позади и застыла от усталости и зноя в облезло-зеленом вагоне поезда “Красноводск-Ашхабад”.
Я осушил бутылку горячего пива окончательно растопившего мое тело, обмяк и выпал липким осадком на нижней полке обшарпанного плацкарта.
Таган, проводник и хозяин этого душного бедлама на колесах, отличался от пассажиров только железнодорожной фуражкой, покрывавшей поверх расшитой тюбетейки его лысую голову. Ветхая, вылинявшая форменная сорочка нараспашку, мятые пижамные брюки в трехцветную полоску – вот, пожалуй, и весь его бессменный туалет на ближайшие несколько суток.
Поджарый мужичок с шустрыми манерами и вечной бараньей улыбкой, Таган по-хозяйски вальяжно шаркал по вагону, упоительно мурлыча себе под нос немудреную мелодию из туркменского фольклора, и несметные стаи назойливых мух импровизировали ему в унисон своим занудным жужжаньем. Завидев кого-то на очередном полустанке, он сощурил, словно от счастья слезящиеся глаза, и распахнул свой рот с четырьмя зубами в приветливой улыбке:
– Ассалам-алейкум!
– Алейкум-ассалам!
Такой вот “пароль-ответ”, и в вагоне стало еще двумя пассажирами больше. Два зашедших туркмена почтенного возраста – яшули – кивнули на приветствия, огляделись и неспеша прошли за Таганом, запыхтевшим от тяжести подхваченной им ноши, к свободным местам, некстати оказавшимся лишь надо мной. Повинуясь приобретенному с детства рефлексу уважения к старшим, я машинально приподнялся с належанного места, кивнул бабаям и отставил наполовину опустошенную очередную бутылку.
– Ай, берекилля, ай, молодес, сынок! – Отметил, предрекая мои действия один из дедов.
Этой пустой похвалы оказалось достаточно, чтобы мое вялое тело стало автоматически выполнять команду “наверх”. Я нехотя перебрался на верхнюю полку, в душе проклиная рефлексы…
…За приоткрытым мутным окном, телеграфными столбами менялись одни и те же кадры с панорамой бескрайней, выжженной солнцем степи, усыпанной пучками голубого солончака и сиреневой верблюжьей колючки. Несмотря на движение поезда, расплавленный воздух в вагоне ничуть не колыхался, будто обладал какой-то плотностью. Выцветшие дырявые занавески на окнах трепыхались настолько вяло, что даже наглые и словно обалдевшие от чрезмерной духоты мухи, смело садились на них в поиске забвения. Перестук колес, покачивание вагона и выпитое пиво сморили меня в тяжелую дрему…
Не помню, сколько длился мой сон, но прерван он был резким свистком “паровоза”, последующим грохотом встречного состава и окончательно разбудившим, ворвавшимся в окно порывом ветра с едким запахом дизельки. Я отклеил от себя простыню, свесил ноги и сонно осмотрелся. В розовых сумерках внизу я разглядел Тагана, застывшего с пустой пиалушкой в руке. Его беззубый рот замер в блаженной улыбке идиота, а полуприкрытые глаза безразлично глядели в какую-то невидимую даль, будто он залюбовался чем-то с добрый десяток километров впереди поезда. Рядом с ним полулежал старик, его голову и лицо прикрывала от мух непременная “Правда”. Другой старик застыл на соседней полке. Он был обут в одну калошу, а вторая почему-то покоилась у него на груди под скрещенными руками. Красный халат, опоясанный пестрым платком, скрывал под собой невероятно тощую фигуру. Дряблое, землянистого цвета лицо старика казалось кожаной маской, приклеенной прямо на череп. Все трое напоминали уже где-то виденную мною композицию какого-то памятника! Толчок очередной остановки заставил стАтуи подать признаки жизни: зашуршала “Правда”, упала калоша, а скульптура Тагана зачесала нос и замурлыкала. Проводник спохватился, вспомнив о работе. Он что-то пробурчал себе под нос и исчез в суете вагона. Я потянулся вниз, плеснул в пиалу остывшего чая и закурив, высунул голову в окно. Знойное безмолвие дня сменилось ураганным вечером – горячий “афганец” обжег мне лицо и выхватил окурок, угольком растаявший в темнеющей бездне. Лишь ближе к ночи, воспаленная за день атмосфера, наконец-то, не выдержала и разрыдалась теплыми слезами, забарабанив по крыше поезда редким в этих местах дождем. А какие пьянящие запахи разбудил он в этой скупой, иссохшей земле! Для того чтобы это прочувствовать хоть однажды и не забыть никогда – этот кружащий голову аромат настоя полыни, песка и дождя, под названием с т е п ь – нужно в степи побывать.
Тощий старик, с лицом мумии, жадно вдыхал ночной воздух полной грудью. Да что там старик! Я сам упивался этим, пьянящим душу ароматным настоем, впервые с момента освобождения переполненный внезапно охватившим меня чувством сумасшедшей любви к жизни, к кружащей голову воле и долгожданной свободе!
– Ну, что, сынок, выспался? Давай спускайся, чай пить будем! Сейчас Таган заварит. Ты такой чай ещё не пил!
– Спасибо, отец, с удовольствием. А что за чай? – так, без интереса спросил я старика, – Зелёный?
– Ай, зеленый, черный, красный-марасный – не главное, – старик поучительно погрозил пальцем, – Очень важное и са-амое главное – вода! Она ведь бывает волшебная, от нее все болезни проходят!
– О, у меня целый день что-то башка трещит и спину ломит. Поможет?
Тут, джином возник Таган с чайниками, он как-то лукаво мне подмигнул и сходу вставил:
– Ай, канешна паможит! И галява ризлёмит, и сипина байлит пиристанит!
Я хмыкнул и попросил таблетку анальгина.
– Ёк, братка, нету, – Таган улыбался. Он принадлежал к редкому типу людей, что и после смерти улыбаются, – Нету, браток, нету. И нинада тибе химий-мимий пить! Я тибе другой ликасра дам. Чай ликарсва!
Разлив душистый напиток, Таган вытащил из фуражки целлофановый пакетик с темно-рыжим на цвет веществом. Дед протянул ему миниатюрный ножичек с наборной ручкой, что-то достал из-под стельки своей калоши, бросил в пиалу и размазал по дну мизинцем. Аккуратно разделив на три части отрезанный шмат вещества величиной с полпальца,Таган сначала вопросительно взглянул на аксакалов, кивнув в мою сторону, но не дождавшись ответа, отрезал кусочек поменьше и деловито бросил в мою пиалушку. Я сделал непонимающий жест и с глупым видом отхлебнул обжигающий глоток “гёк-чая” с опиушной приправой. Терпкая горечь скользнула в горло – вкусного, конечно, мало, но приятно от предвкушения эффекта, о котором, как я тогда думал, уже знал немало, но не подавал вида. Ладно, дальше – больше:
– А что это за лекарство? – снаивничал я.
Аксакалы молчали. Только Таган беззвучно рассмеялся, сверкнув рандолью.
Не прошло и нескольких минут, как “лекарство” взорвалось внутри меня, разливаясь горячей волной по всему телу. Восхищение превозмогало усталость, и я с удивлением признался сам себе, что перестаю ощущать собственное тело! Необычайная легкость заставила меня вцепиться в края полки чтобы не воспарить к потолку. Появилась какая-то патологическая потребность в общении. Дышать стало чересчур свободно, и все время хотелось курить: одну за одной, одну за одной. Общество моих попутчиков оказалось самым обаятельным в мире, самой милой компанией! Какие они деды?! У них даже морщины разгладились! Они ж – самые клевые, прикольные пацаны, каких я только видел! Никто не доставал и не грузил идиотскими расспросами, всем было легко, просто и счастливо!
Один старик достал пакетик с насваем, бросил щепотку под язык и принялся раскачиваться словно маятник, из стороны в сторону, вперед-назад, вдеред-назад… Другой извлек из торбы дорожную, как он пояснил, хлопушку, и вместо того, чтобы прибить облепивших стол мух, принялся страстно ею чухаться, старательно почесывая напряженно выгнутую спину. Он довольно кряхтел, подвывал и, наконец, совершенно неожиданно прицельно лупанул зависшего Тагана по тюбетейке!
– Не спи, проводник! Давай, рассказывай!
– Чо-о? Нями? – Ошалело подпрыгнул очнувшийся Таган.
– Как докатился, куда катишься, куда едешь. Давай! – Аксакал подморгнул мне и опять-таки неожиданно, но на этот раз, похоже, даже для самого себя, позабыв про возраст, резво подскочил на полке, удобно примостившись на корточках.
Таган сделал глоток, и уходя от темы и подколок деда, обратился ко мне:
– Где чалил, браток?
– На “тройке”. Браток.
Действие терьяка разбирало меня изнутри. Но кайф-то требовал догонки!
– Яшули… – Начал я издалека и заметил, что поймал себя пальцами за нос, – Яшули, не знаю, как сказать …
– Ай, как знаешь, сынок, так и говори.
– Не могли бы вы мне… продать, ну, или отстегнуть так, этого… лекарства. Уж больно оно понравилось!
– Вай-вай-вай, сынок, сынок… Это лекарство, оно… оно, – аксакал взглядом обратился за помощью к своему другу, – Как это русские говорят?… О ! П а н а ц е я от всего.
– Панацея от всех бед, – поправил тот, – Но это не русское слово.
– Ай,ий, какая разница? – Цокнул старик, – Для нас все, что не по-туркменски – то по-русски. Так вот: действие этого лекарства не только волшебное, но и коварное. Однажды оно может дать совершенно неожиданный, обратный результат. Мне не жалко – я дам тебе кусочек. Но мне будет тебя жалко, если ты им будешь лечить не болезни, а свое настроение. Ты меня понимаешь? Я уже сказал, что это лекарство от в с е г о на свете. А от горя, от печали, от слабости – это коварное средство! Панацея! – дед поднял палец, – Особенно молодым, как ты, оно может…
– Но вы-то сами его…
– Подожди! Видишь? Чувствуешь?
– Что?
– А что терпения у тебя уже поубавилось – лекарство дало тебе по башке так, что ты уже старика перебиваешь!
– Ой, вы правы, отец, извините ради бога, я …
– Не надо, оставь Бога в покое. Запомни: оно обладает очень страшной колдовской силой. Тупого, – он почему-то положил руку на голову Тагана и погладил, как хорошего пса, – Тупого оно превращает в философа. Старика – в мальчишку. Женщину – в девушку, – он отхлебнул глоток и добавил: – И наоборот! -помни это! Йя панацея.. – срифмовал старик и протянул мне небольшой шарик. Он похлопал меня по плечу, давая понять, что разговор закончен, прислонил свой влажный лоб к стеклу и вгляделся в темноту ночи, – Подъезжаем…
– Да-а, – пропел я, – пряча “гостинец” в спичечный коробок, – Лекарство от всего, вот только от него нет лекарства…
– Почему нет? Есть и такое средство, – снова оживился яшули, – вон, Таган тебе скажет. И почему тебе, сынок, с этим лекарством надо быть очень осторожным – тоже скажет. Эй, проводник, ты нас слышишь?
Таган улыбнулся, вытер счастливые слезы, хлопком по коленкам “включил автопилот”, плавно поднялся и улетел в ночь, работать.
Я на время отпустил свой нос, подхватил поклажу стариков и проводил их до перрона.
На прощание я не удержался и снова спросил:
– Так что это за средство от “лекарства”, которое запросто может стать ядом?
– Таган, Таган все-е скажет, сынок, – ответил мне яшули и бодро зашагал прочь. Я проводил их взглядом, пока они не скрылись во тьме полустанка, а сам стрельнул сигарет и заскочил в уходящий состав.
Действие опиума выровнялось в плавную тягу. Я стоял в грязном тамбуре и долго любовался ночным южным небом, очарованный неописуемой красотой гигантского купола с мириадами звезд. Для меня не существовало ни жары, ни холода, ни возраста, ни времени… Я был переполнен сказочным восторгом и любовью ко всему миру!
Чьи-то руки коснулись моих плеч. Я даже не вздрогнул от неожиданности и обернулся. В призрачном лунном свете я узнал ставшее родным, улыбающееся лицо Тагана. Искуснейшая визажистка-луна мерцанием ночи ловко скрашивала его морщины: на меня глядели сквозь пелену слёз глаза ещё молодого человека.
– Ты спрашивал, браток, моего отца, почему тебе ненада полюбить ту лекасру, трьяк, которая тебе так панаравился? – Он глубоко вздохнул, как бы набирая силы своему надтреснутому голосу, и продолжил: – Отец рассказывал мине так. В реке нашей жизни нада все время пылыть наоборот. Для этого Аллах дал нам вёсла, чтобы мы могли грести к Источнику. А шайтан хочет, чтобы мы пылыли по течению, и попали в озеру, в мертвую озеру, соленую-соленую…- Таган указал рукой куда-то в сторону севера, – Во-он там такая есть … Барса-Кельмес.
Он промолвил еще что-то по-туркменски и задумчиво смолк.
– Красивая легенда, и все же, – начал я. Мне показалось, что Таган уже не обращал на меня внимания, но он неожиданно прервал меня:
– И мине наравилась. И я чалил… А ликарсва, о которой ты хотел узнать – есть! Карошая средства. Она и есть те самые веслы – самая-самая Панацея… – Он запнулся.
– Неплохое сравнение. Извини, но ты так и не сказал, как оно называется.
Таган взял меня за руку и впервые за все время я заметил, что с его лица исчезла улыбка. Глаза блеснули каким-то мутным глянцем. Немного помолчав, не сводя с меня пристального взгляда, он, наконец, сказал необыкновенно ровным и спокойным голосом, на чистом, без капли акцента русском:
– Собственное достоинство.
…А поезд мчался сквозь ночь все быстрее и быстрее. Луна и звезды, казалось, никогда не выпустят его из своего волшебного плена. Перестук колес бешенным ритмом невидимых часов напоминал о казавшемся тогда бесконечным времени…
Спустя много лет, в острой палате одной из клиник, я случайно узнал перевод так врезавшейся однажды в мою память фразы: “Барса-Кельмес”. В транскрипте с тюрского она звучит как: “Пойдешь – не вернешься”
И где ты теперь,Таган, браток-проводник из той сказочной, бархатной ночи, околдовавшей меня на всю жизнь…
Паша Аваза
1992г
.gif)
