Вся эта грязь — это не образ жизни, это симптомы болезни. Будь эти люди свободны от наркотиков, они бы жили по–другому. Потому что так жить не должен и не хочет никто. Только мой читатель удивительно злой. Он с удовольствием читает про наркозависимых людей, но в комментариях на сайте неизменно пишет: “Собрать их всех и перестрелять!”, “Им надо было раньше думать, что их теперь жалеть!” и так далее. Но тогда надо было когда-то давно пристрелить, чтобы читатели не мучились, и этих четырех чудесных ребят: Стаса, Олега и двух Жень, которые раньше так же страшно болели. И так же страшно жили. А теперь работают и за “скорую”, и за наркологов, и за весь наш черствый город.
“Их рожают как желанных и любимых, прикладывают к груди, дают нежные, красивые имена — Цветана, Лиля, Максим, Валентин. Они доверчиво входят в эту жизнь, катают мячики, швыряют кубики, идут в детский сад, а однажды 1 сентября — в школу. Но потом что-то ломается в этом обычном, но обязательном детском сценарии…” Так начинался мой текст трехлетней давности. Тогда с сотрудниками благотворительной организации “Самюсосьяль—Москва” мы ездили к одной из станций метро Северного округа к тусующимся там бездомным подросткам. Многим уже тогда требовалась срочная госпитализация, в том числе — в наркологический стационар. В аптеках около метро им продавали запрещенный к свободной продаже препарат буторфанол — без рецепта, разумеется, — который они себе кололи. В сумме доза обходилась рублей в 60 — цена ничтожная. Но буторфанол не предназначен для ежедневного постоянного употребления — поэтому дети и подростки, которых мы видели, были совершенно больные — расслабленные, тормозящие, с гнойными ранами на месте уколов.
Прошло три года. Я здесь уже с другими людьми, но ничего не изменилось — та же станция метро, те же расслабленные, больные люди. Такая же скотина-аптекарша продает рецептурный препарат кому угодно, заведомо зная, что она убивает покупателей, многим из которых нет и 25 лет. Только цена выросла до ста рублей. И та Лиля, которую я видела три года назад, умерла на днях.
Когда я узнала об этом, мне стало как-то очень пусто. Я и не помню ее совсем. Но получается, что три года я жила, работала, радовалась. А чего-то важного не сделала. Потому что все эти три года девочка-подросток жила здесь и мучительно сгорала, а ее можно было спасти.
Теперь — все, не вернуть Но есть другие. И что делать — я по-прежнему не знаю.
* * *
На этот раз к той аптеке я приехала с ребятами-протестантами. Парни молодые, умные, активные — обычные. Даже не скажешь, что сильно верующие. Уже два месяца они ежедневно приезжают сюда к аптеке, чтобы поговорить с покупателями буторфанола и уговорить кого-то из них лечь к ним в ребцентр. Удивительная история — Москва никак не может создать свой реабилитационный центр для наркозависимых. Все скрипит — ой, дорого, ой, постановление нужно, ой, еще какая-нибудь отговорка, типа “помещения нет”. А приехали протестанты, посмотрели — надо. И тут же готов ребцентр, бесплатный и доступный, работающий по программе “12 Шагов”. И они не ждут, когда наркозависимые к ним придут. Эти люди садятся в собственную машину и едут.
…Железная дорога, вдоль нее растут чахлые, замусоренные кусты и деревья, и идет дорожка с бесконечной чередой торговых палаток и магазинов. Это портрет типичной станции метро, с которой можно пересесть на пригородную электричку. Здесь как будто нет местных жителей — одни временные: покупатели, продавцы и пассажиры. Временное место, тут никому нет ни до кого дела.
И никто не обращает внимания на Катю. Когда мы подошли, они сидела на бордюре около табачной палатки, уткнув голову в колени. Моим спутникам — Стасу, Олегу и двум Женям — она хорошо знакома.
— Кать, привет! Что случилось?
Девушка поднимает голову. Она могла бы быть красивой. Рыжая. Сероглазая. Если бы… Что описывать — взрослый беспризорник, короче. Рядом — бутылка пива. На голой ноге — длинный шрам с десятком отметин от швов. Видно, что она очень больна.
— У меня суд послезавтра, — говорит она и опять опускает голову.
— Кать! Ну так и давай к нам в центр! Ты на суд со справкой придешь, что лечиться хочешь! — в четыре голоса начинают убеждать ее ребята.
— Нет, — отчаянно мотает она головой и начинает истерично рыдать. — Пятая судимость. Кража. “Закроют” меня.
Ребята продолжают уговаривать. Выясняется, что у нее двое детей. Старшая девочка, — Катерина показывает ее фотографию на телефоне, — у мамы. А младший, пятимесячный — м-да… в “наркологичке”, с зависимостью, потому как кололась она до последнего.
Дети — это аргумент. И вот мы уже впятером уговариваем Катю на реабилитацию. Но она свое будущее знает четко — посадят, “закроют”. И рыпаться нечего.
Мы опять заводим про лечение. Но она видит между нами и собой гигантскую пропасть, которую перепрыгнуть у нее нет никаких сил. Катя резко встает и уходит.
А мы идем вдоль линии палаток к аптеке. Навстречу спешат люди, но Олег показывает мне на одного, второго человека — и вдруг, как на магической картинке, улица меняется. Я вижу два потока людей — одни обычные, они торопятся на электричку или за покупками. Второй — движется внутри первого, он как бы колышется туда-сюда на определенном участке. Эти люди никуда не спешат, они идут вдвое медленнее, и если замедлить шаг с ними вровень, можно увидеть — как же их много! Здесь каждый второй — под буторфанолом или идет за ним. Неряшливые, опустившиеся, без зубов, а кто-то и без ноги. Олег многих знает — здоровается.
Доходим до аптеки — настоящая щель, затертая между двумя магазинами. Там помещается всего два прилавка. Продавщица настороженно пялится на нас из-за стекла. Крыса.
Но это не все. Мы снова выходим на улицу, и Олег ведет меня через дорогу. Там — убогий скверик с выжженной травой и редкими деревьями. В скверике — бугорок, покрытый вытоптанной травой, окурками и колпачками от шприцев. Можно и на ампулу наступить, кстати. К этому лобному месту по нескольким тропинкам и дорожкам постоянно подходят люди. Вот Юра, муж Кати. Совершенно дикий на вид, но очень адекватный на разговор. Юра, конечно, за, чтобы Катю взяли в ребцентр, но что он может, они в ссоре. Катя вдалеке курит, сидя на траве, потом падает на спину и лежит на земле крестом.
После Юры на пятачок мучительно медленно подходит Миша. Ему за 40, торчащая вперед черная борода, золотые зубы. Будулай такой. Он стоит еле-еле, опираясь на маленькую для его роста палочку. Мише очень больно, и это видно по его напряженной фигуре и лицу. Он весь сосредоточен на боли, и даже смотрит не на нас, когда говорит, а как-то внутрь.
— Задул? — с сочувствием спрашивает Олег (то есть препарат пошел мимо вены, в плоть).
— Да, — тяжело говорит Миша. — В пах ставил. Так больно, третий день.
Колоться в пах — последнее дело. На это идут или старые зависимые, у которых нет вен на руках и ногах, или молодые, которые таким образом хотят спрятать следы инъекций. Как правило, это приводит к быстрой ампутации ноги. Тут такие ходят уже на костылях.
— А вот была тут девчонка беременная, в пах кололась — где она, не видел? — спрашивает Олег.
— Дерзкая такая? — уточняет Миша. — Молодая собака, — он зло бьет палкой по кусту. — По хребту ее, беременная кололась!
Девчонку эту нам вскоре показывают. Она уже родила, где ребенок — никто не знает.
Подтягиваются еще люди, теперь с нами стоят человек шесть, ребят и мужчин. Стас и Женя говорят им о реабилитации, но один начинает кричать:
— Ребцентр?! Да?! А что там, а? Работать?!
— О, он явно был в … — и Олег называет сеть центров, в которых вместо реабилитации пациентов отправляют на работу — перевозить вещи, копать, убирать. Теперь он в реабилитацию не верит…
Люди подходят и уходят. Здесь тоже видно свое течение — от аптеки куда-то в огороды, в сквер, опять к аптеке. Говорят, здесь люди прямо днем прилюдно в пах колются — настолько “бутор” голову сносит.
— Московские аптеки — это такой наркоманский супермаркет, — говорит Олег. — Богатый ассортимент и крайняя доступность, дальше некуда. А вон — видишь, мужик в оранжевой майке? — он показывает через дорогу на то место, где мы разговаривали с Катей. — Это охранник из той аптеки. Он раньше наркоманов ненавидел — бил их прямо перед аптекой. А теперь сам колется.
* * *
К нам подходит Маша. Милая и непосредственная, как ребенок, хотя по лицу ей за тридцать точно. Женя всплескивает руками:
— Что ж такие все девчонки тут симпатичные!
Мы начинаем говорить о Кате: если она сядет, ее могут лишить родительских прав, но еще вопрос — оставят ли детей бабушке.
— Да, бабушкам опеку не дают часто, — говорит Маша. — Моей маме не дали, — неожиданно добавляет она. — Старший у тети.
— А младший?
— Младший, — она запинается на секунду и, беспомощно улыбаясь, отвечает:
— Он… в детском доме. Я на шестом месяце была, когда меня “закрыли”. И еще повезло, что меня не заставили отказ писать. Но я знаю, в каком он детдоме.
У Маши тоже скоро суд. И к нам она подошла под буторфанолом. И семья не хочет ее знать, и паспорт незнамо где, и из ясных перспектив — только сдохнуть. Но она держится, работает. Только не может мимо этой аптеки проехать. Говорит: еду мимо — и аж мороз по коже, так хочется.
Стаж у нее — будь здоров. А началось все с дискотек, на которые она в 16 лет стала ходить с 14-летней подружкой. “Та была из бедной семьи и уже барыжила. А я была девочка хорошая…” Сначала она героин честно покупала. В семье удивлялись: сколько же надо денег “друзей кормить”? — но долго ей верили. И что золото “потеряла во дворе” — верили, поднимали в пять утра искать, пока дворник не пришел. Когда Машу посадили в первый раз, у нее уже была гигантская доза — 6 граммов. Теперь от нее отвернулась вся родня, дети ее не знают, и она потихоньку скатилась на “бутор”. Дальше может быть только хуже, потому что лечиться в нашей стране негде, заместительной терапии нет, а на раз перестать колоться после 14, если не больше, лет употребления — невозможно.
Мы поговорили о группах анонимных наркоманов, и, так же тихо улыбаясь, Маша говорит, что да — на группы она бы сходила…
Мы отходим с Олегом, и он говорит:
— Наркозависимых людей всегда обвиняют в том, что они сами виноваты в своей наркомании и знали, на что шли. А я когда наркотики попробовал тоже лет в 16 — нич-чего о них не знал…
Теперь мы поднимаемся на насыпь. Такого я не видела никогда в жизни. Представьте себе обычную помойку вдоль железнодорожного полотна — пакеты, бутылки, пластиковые стаканы, нечистоты. И вот во всем этом сотни, если не тысячи шприцев, ампулы, упаковки от димедрола. Мы идем по тропинке вдоль насыпи, и все это стелется на десятки метров. Впереди мы видим человека, который стоит со спущенными штанами и сосредоточенно целится в пах. Он стоит на насыпи. Справа — город. Слева и чуть ниже проезжает электричка. Из окон на него ошалело смотрят пассажиры.
Мы бесконечно идем над путями — шприцев очень много. Неожиданно нас обгоняет хорошо одетая девушка с плеером, которая очень странно смотрится среди окружающего нас пейзажа. Тут ей просто нечего делать. Даже пописать негде.
— Уколоться пришла. Мы ее спугнули, — говорит Олег. Мы доходим до конца этой магистрали, дальше начинаются кусты погуще и там… Тоже мужчина, который стоит чуть нагнувшись, покачиваясь на согнутых коленях, и кажется, что он сейчас упадет, простреленный навылет. Но он стоит и стоит. Это тоже буторфанол.
Им всем нужны врачи — и Мише, и этим двоим еще молодым мужикам. Пока они еще живы, пока у них еще две ноги. Здесь вообще должна круглосуточно дежурить “скорая” и наркологическая помощь. Но никого нет. Им разрешили умереть. Москвичей много.
Вот только нельзя одновременно причитать “Убережем от наркотиков наших детей!” и даже не пытаться оказать им помощь.
…Мы возвращаемся к ребятам, стоящим у аптеки. Неожиданно к нам на полном ходу подъезжает разбитая, косая инвалидная коляска. В ней сидит молодой человек без майки по случаю теплой погоды. У него красивые, сильные руки, развитый торс. Но снизу, на подножке — искривленная, неживая нога.
— Это Саша, — говорит мне тихо Олег, — он боксер. Его парализовало после буторфанола.
Боксер. Когда-то был многим нужен. А теперь, Саша, твоя жизнь не считается. Он уезжает, отчаянно лихача и становясь на задние колеса.
“Бутора” хватает на три часа. Саша далеко не уедет. И Миша, мучаясь от боли, так и будет ходить тут от сквера до аптеки. Им некуда идти.
Идя к метро, я обгоняю парня на костылях, без одной ноги, который выходил из аптеки. В метро долго не было поезда, и он меня нагнал. Мы встретились с этим человеком глазами, и я теперь буду помнить его.
Он влип, он в плену. Но пока жив.
Говорят, что с середины сентября в аптеках не будет ни буторфанола, ни других опасных препаратов. “А что же будет?” — спросила я понимающих людей. “Героин будет. И это будет еще ужаснее. Потому что героин — это криминал, это еще большая зависимость. И, разумеется, появится один-два новых лекарственных препарата. Так что вот этот скверик у аптеки — он останется. И рядом будут появляться все новые люди”.
— Да каждый раз приходишь сюда — и кто-то новый, — горько говорит Олег.
* * *
Вся эта грязь — это не образ жизни, это симптомы болезни. Будь эти люди свободны от наркотиков, они бы жили по–другому. Потому что так жить не должен и не хочет никто. Только мой читатель удивительно злой. Он с удовольствием читает про наркозависимых людей, но в комментариях на сайте неизменно пишет: “Собрать их всех и перестрелять!”, “Им надо было раньше думать, что их теперь жалеть!” и так далее.
Но тогда надо было когда-то давно пристрелить, чтобы читатели не мучились, и этих четырех чудесных ребят: Стаса, Олега и двух Жень, которые раньше так же страшно болели. И так же страшно жили. А теперь работают и за “скорую”, и за наркологов, и за весь наш черствый город.
Анастасия Кузина, mk.ru
На фото: Стас, Женя, Олег, Женя. Они тоже раньше употребляли наркотики. Правда, не верится?
.gif)
