Когда в середине 90-х Екатеринбург захлестнула волна наркомании, возмущенные бездействием милиции и властей, общественные деятели Евгений Ройзман и его приближенные, решили начать свою собственную, решительную и безкомпромиссную войну с наркотиками, наркоторговцами и наркоманами…
О жестоких методах, использовавшихся в этой войне, вскоре заговорили по всей стране. Единицы осуждали избиение наркоманов, приковывание наручниками, сожжение домов этнических меньшинств, вовлеченных в наркоторговлю, но большинство одобряли, говоря, что без жестких мер наркоманию и наркоторговлю будет невозможно остановить. Сегодня Фонд «Город без наркотиков» известен по всей России и стал символом народной войны с наркотиками. Реплики Фонда пытались воспроизводить во многих городах, но нигде это не удавалось с таким размахом и славой, как в Екатеринбурге. Евгений Ройзман стал поистине народным героем, его поддерживали все – от губернатора области до простых матерей, в 2003 г. он был выбран в Государственную Думу России. Другие деятели Фонда также сделали политическую карьеру. В то же время, многие люди, когда-то попавшие на «лечение» в Фонд и сегодня продолжают употреблять наркотики. С двумя из этих людей я и провела интервью.
Часть 1. Он
Зовут меня ***, 31 год исполнился недавно. Живу в Екатеринбурге, столица Урала это, раньше назывался Свердловск. Здесь царя последнего расстреляли. Храм построили вон «на крови». Вообще промышленный город, рабочий город, [население] где-то миллиона полтора.
Много у вас наркоманов?
Ну, как бы слой такой получается с 76 года по 85 года рождения молодежи, ну, примерно 90 процентов все в этом были. Или все еще продолжают или пробовали или кололись какое-то время и бросили. В начале 90-ых к нам пошла ханка, и я как-то ханку эту проскочил. Я к этим уколам был равнодушным. Я спортсменом тогда был. А половина знакомых тогда скололась, поумирала с этой ханки. А в 95, в 96 году пошли уже такие наркотики, как экстази, амфетамин и героин. Ну, в принципе, это было модно тогда, ну круто. Нюхаешь порошок, едешь на дискотеку потом. И вот начал, полтора года нюхал, а потом колоться начал героином.
[Потом] я лечился, в больницах лежал два раза. И отбывал сроки. У меня были небольшие, по два года, по полтора. Два раза тоже. У меня кражи были, такие тоже мелкие… на дозу собирал, чтобы колоться.
Ясно. Расскажи пожалуйста про свои контакты с «Городом без наркотиков»? Что это за Фонд?
Я-то к ним попал, когда он еще только открылся, в 2000-ом году. В юго-западном районе есть цыганский поселок, можно сказать, там центр города, частный сектор. Там жили цыгане. И там было как в магазине. Я сам лично там в очереди стоял. В окошко. Там половинка 40 рублей, грамм – 80. По настоящему в очереди. Там приходишь – кто последний? Встал, и к окну. И ездят УАЗики там постоянно одни и те же. Цыгане, как я потом узнал, платят им [милиционерам] по часовой. В смысле за каждый час, что они никого не трогают.
И вот начали группами – Ройзман, Уваров и Кабанов. Кабанов тоже, как бы, бывший наркоман. Я с ним тоже даже сталкивался, когда он кололся, помню его. И они начали шевелить этих цыганей, ходить, делать контрольные закупки. И фактически приглушили это все. Стало сложно со всем этим, все стали бояться его. Потом они открыли реабилитационный центр. А я попал в самом начале, [когда] у них еще толком ничего не было. Меня товарищи туда обманом привезли – приехали ко мне, сказали, давай съездим, там с психологом пообщаешься, если нет, то уедешь в больницу. И вот специально обманом меня туда [в офис ГБН] привезли. Это самый центр города, на улице Белинского. Там как заезжаешь во двор, ворота там бац, и закрылись. Вытащили меня из машины. Я говорю – ну понятно все. У них была такая «холодная», как бы она называлась. Это комнатка в офисе под лестницей прямо. Там если положить два матраца, на пол, да, вот, обыкновенные матрацы. В пионерских лагерях такие были. И еще до стены сантиметров 80, ну метр может. И туда вот набивали наркоманов. Кого там родители привозили, также обманом.
А чего в этой комнатке было? Спали там люди?
Нет, сидели. Всех кумарило. Ну, представляешь, 21 человек нас там было, всех кумарит… Бутылка стоит под мочу, это туалет. Из еды, хлеб вода. Там по стенам буквально это все текло, вонь стояла такая ужасная. Там же все потеют все, запах там, ну, вообще. Трудотерапия. По 5 человек выгоняли каждый час на работу. Снег с места на место перетаскивали, ну все такое. Ну, хотелось даже самому быстрее выйти [из холодной], на этот час поработать.
А спали как?
Никак. А как на кумаре спать? Никак не спать, ты же не спишь.
Десять дней?
Ну, да. Ну, постоянно же меняется там. Бывало что не 20, а 12 человек. Кого увозят, знаешь, кого отпускают. То есть меняется постоянно контингент. Пока выгнали этих пятерых на работу, можно чуть-чуть там прикорнуть. Ну, вообще, условия конечно ужасные.
У них такая система была. Вот ты новенький пришел, привезли тебя, ведут в отдельную комнату, стоит кушетка, ты ложишься, до трусов снимаешь штаны, и встают двое-трое [сотрудников фонда], меня втроем лупили одновременно. И лупили до того, пока не почернеет заднее место. Руки нельзя подставлять, ничего. Еще хуже будет, если руки там подставишь. Вообще капут. По рукам начинают бить там лопатами, дубинами. Зачем это надо. Еще больнее будет.
А для чего нужно было избивать людей?
Не знаю. Ну, как бы учат. Как бы, ну, проучивали наркоманов – будешь еще колоться, будешь? Все кричали – ой, не буду больше, остановите, клянусь, отвечаю, только не порите, не порите меня, пожалуйста.
А всех били, и девчонок и парней?
Да, всех, и девчонок и парней. Я то когда был там, еще не было для девчонок ребцентра. Он только-только открылся, а для девчонок как бы не было, их очень мало там было. И вот как бы сажали всех на три дня. Через три дня приходили родители в офис, и им Кабанов с Ройзманом уже начинали в уши впихивать, что его надо на реабилитацию там, туда-сюда. Давайте ложите, да у нас тут есть Изоплит [реабилитационный центр]. А там уже лежишь месяц в карантине, на наручниках. Две недели пристегнут двумя руками к железной кровати, там отпускают только в туалет. И две недели на одной руке. А потом отпускают [снимают с наручников] вообще через месяц. Из еды только хлеб-вода.
А родителям рассказывали про эти условия?
Родителям нет. Им говорили – вот он наркоман, он же у вас все украл, все из квартиры вынес, давайте мы вам его перевоспитаем, сколько можете вы мучиться. Ну, вот так вот. И родители как бы писали бумагу… в принципе, на каком основании меня сажают, я совершеннолетний, и почему меня свободы лишают? А родители писали бумагу – что вот мы предоставляем… ну вот мы отдаем, родители, своего ребенка там туда-то и туда-то, на реабилитацию. И потом к тебе приходили, и говорили – пиши, что ты здесь находишься добровольно. Ну, тут уже по другому не напишешь, заставят написать. И увозили на год в ребцентр.
А кого не увозили, у них была такая система [амбулаторного лечения] отмечаться ходить, два раза в день. Ты приходишь, и отмечаешься, показываешься ему. Фамилия – ты говоришь такая-то такая-то фамилия. Он смотрит – ага, нормальный. Ну ладно, иди, вечером придешь в определенное время. Если что-то не понравилось, сразу в соседнюю комнату, там тест, этот, на мочу. Сразу, раз, мочу сдал, проверили, показала, сразу опять в «холодную».
А если не приходишь, могли домой приезжать. Или так. Если даже увезли на Изоплит потом, человека увезли на Изоплит, он там карантин отлежал, все отлежал, только его отпустили, он раз, и сбежал. [Тогда] они приезжали на квартиру, забирали обратно, увозили. И опять через порку, через «холодную», через карантин – все по новой начинали. Если убегал.
А ты убежал?
Я 10 дней там пробыл в этой «холодной». Получилось так – утро, там должен был приехать один из начальников. А была зима, и трактор проехал, снег чистил, и подъезд к офису завалило. И охранник заходит и говорит – нужно два человека, пошли, надо убрать этот снег от ворот. Я говорю, ну пошли. Все, выходим, идем, ну, вот первый раз вышел, во дворе ты никуда не денешься. Там камеры везде стоят, забор высокий. И так получилось, что за 9 дней впервые я вышел за ворота. И вот стоит один маленький охранник, и у меня лопата в руках. И я этой лопатой как дал ему, и все, и побежал.
Они приезжали потом, искали у матери. Я скрывался, не жил дома. Ну потом перестали.
А ты не хотел, чтобы тебе помогли с твоей наркоманией?
Ну, смотря какими методами. Здесь так, что наркоман – это не человек. Вот так, вот там отношение – тебя бьют постоянно, тебя унижают. Работать заставляют. В этой «холодной» сидишь… не сидишь, а стоишь. Это ужас, вообще. У них все поставлено на кнут, все там через боль там все это внушается, через изоляцию, через унижение постоянное. А [это] такие же бывшие наркоманы. И порют бывшие наркоманы. И охраняют бывшие наркоманы. И бьют тебя такие же бывшие наркоманы. Ну, как бы охрана, она вся из бывших наркоманов. Если ты такой же как он, то почему ты порешь? Тебя же точно так же пороли. А вот люди настолько злыми становились уже потом от такого обращения, все, они готовы разорвать. А сам он точно такой же. Вот я им говорил – тебя вот точно так же пороли, точно так же били.
Так в чем же все-таки философия этого «лечения» заключается?
Трудотерапия и изоляция полная, работа. Жесткие условия. Наркомания – это не болезнь, а распущенность. Это вообще все фигня, это все можно бросить. Это для них не болезнь.
Ясно. А как так получилось, что у них ведь потом с милицией реально проблемы были?
Были проблемы. Все у них случилось на почве, что они незаконно лишают свободы. Появился вот реабилитационный центр вот для девчонок, все началось с девчонок. И вот одна девчонка как-то умудрилась там написать жалобу в прокуратуру. Что меня здесь удерживают незаконно. Как бы что я сижу незаконно в плену у них, и это заявление ушло в прокуратуру. Потом приехали омоновцы и все это переворошили. Типа, как, почему вот так вот, почему вот так. Почему вы берете вообще деньги с родителей за людей, какой у вас там реабилитационный центр, какой там и что. Почему вы там не платите не налоги, ничего. Вопросы начали им просто задавать, почему вот так вот, что это такое. Вроде общественная организация, почему вы деньги требуете тогда с людей раз общественная организация. После этого вроде чуть-чуть они утихомирились. Ройзман к вам туда уехал в Москву, депутатом [Государственной Думы] стал.
А как его вообще умудрились депутатом после всего вот этого?
Он же здесь в глазах родителей бог. Все матери на него как на бога. Кому там сильно помогли – все, вы там спасли ребенка, спасибо большое там. Сделали так, что наркомании меньше стало. Ройзман сейчас уже вернулся, а Кабанов попал сейчас в нашу [городскую] Думу. Ройзман в государственной [был].
Они нормально сделали себе рекламу, имидж. Да, конечно, они много народа там попересажали. Много барыг этих сажают, цыганей. Постоянно чего-то делают. Просто само отношение. Они не могут соблюдать прав, [не различают] если попался какой-то обыкновенный мелкий бегунок или оптовик громадный, который килограммами там ворочает. То есть ход одинаковый. Он вроде попался с фитюлькой этой, а они его сдавали, и по суду давали по 3, по 4 года могли дать спокойно за какую-нибудь фитюльку.
То есть у них такая была типа народная война? Освободительный фронт.
Да. Да. Раньше они могли вплоть до этого, тут вообще начиналось, что они приезжают в район толпой, на старой Газели, на крутых машинах, и вот они по улице идут, хватают наркоманов первых встречных, затаскивают в подъезд, начинают их хлестать, просто бьют их и все. Не за что, просто потому что он наркоман. Кого-то наручниками пристегнут к батарее, к перилам, оставят, уедут. Вот просто ты идешь, тебя хватают на улице и начинают бить. И все, вот так вот это было поставлено.
И про это ни милиция, никто ничего не знал?
Все все знали. Но как это, все закрывалось, глаза закрывались. Боялись как бы все. Их. Вообще все. До сих пор они работают, с милицией, с операми дело имеют. Контрольные закупки. По телевизору их можно практически каждый день видеть.
А мне вот еще интересно, в городе есть еще места, куда за реальной помощью можно обратиться?
Я не знаю. Я попадал, буквально год назад, в ребцентр тоже такой. Там анонимно, бесплатно в Кашино. Первый раз приехал, там посмотрел – живут, да, работают. Туда-сюда, все в порядке, все хорошо, тишь и гладь. А когда уже мама оставила там меня и уехала, и уже узнал там, что оказывается, что они сектанты, свидетели Иеговы. Они там постоянно молятся. Перед едой молятся, работают, перед обедом молятся. То есть давят, давят там на тебя. То есть никаких медикаментов, ничего. Все, вот там молитва, тебе поможет молитва. Ничего полностью, никаких там контактов с внешним миром. Ни книги другие нельзя там, кроме библии, ни газеты, ни телевизор, ничего.
[В государственной наркологии] надо вставать на учет. Значит, права ты не получишь. Везде это все будет пробиваться. В больницах я лежал, я лежал анонимно, за деньги, пятнадцать тысяч. [Там] просто тебя обкалывают лекарствами всякими. 10 дней ходишь как зомби. Выходил, и сразу почему-то начинал. Не знаю, почему. Думай сам, а если тебе это надо, то ты сам бросишь…
Часть 2. Она
Мне 23 года. Живу в городе Екатеринбурге. Употребляю наркотики с 12 лет. В фонд меня отправила мама, на тот момент мне было 17 лет. Дома я не жила. Жила с варщиком, я тогда винт употребляла. И мама видела, что я начинала потихонечку с ума сходить. Про фонд мама узнала от своей подружки, которая там работала, она посоветовала [туда обратиться]. Я сидела дома, и мама потихонечку позвонила в фонд. Звонок в дверь. Я бегу быстрее, открываю. Кто? Фонд. Я сама открываю. Заходят. Все, давай собирайся. Ну, все, короче, они меня забрали.
Без твоего согласия?
Да. Мама решила за меня, короче. Все. Когда мы поехали с ними, они по моему району че-то ездили-ездили, сдавай им там жительниц. Ну, когда фонд забирает, нужно сдавать барыгу, вот. Они такие, ну там вопросы всякие задают, чем кололась, где брала, кто давал там. Ну и я как бы вообще наврала короче. Я вообще не знаю, о чем они говорят. Я вообще не наркоманка. Я так беру иногда, а так вообще не употребляла. Ну так, они покопали, сейчас в лес тебя увезем, там, жути всякой нагнали. Они же себя как наша милиция, типа, считают. Все им дозволено…
И тебя повезли на реабилитацию?
Меня привезли туда… там есть озеро Шарташ, и вот со стороны Шарташа частный сектор. И мы жили в доме частном. Он деревянный, типа как двухэтажный. Наверху две комнаты и одна внизу.
Когда меня туда привезли, в комнате не хватало кроватей, меня положили между двух кроватей на матрас. Дали подушку, одеяло. И прицепили два наручника к кроватям. Я ночь переночевала на полу, на этом матрасе в двух наручниках, а потом, когда мне поставили уже шконарь этот, ну кровать эту, мне их заменили на цепочки такие, ну может сантиметров 50, может длиннее, к ноге так приковывают, эту цепочку вокруг ноги обматывают, и на маленький замочек застегивают. Ну, кому-то там на руку, ну кому как удобнее.
На следующий день, или через три дня, нас, новеньких, повезли в госпиталь, к гинекологу. Нас прицепили друг к другу наручниками, и так вот рядком, и на Газель. А Газель как бы не пассажирская, там ни окон, ничего нет. Там лежала еще запаска. Ну, мы там вокруг этой запаски. Кто там на корточки, кто там так сел, короче кто как сел. Там еще темно, ничего не видно. Короче так вот ехали, песни еще пели, орали. Приехали в этот госпиталь в наручниках также друг к дружке пристегнутые. Ведут, все люди пальцами там на нас показывают – зэчки, зэчки.
А к врачу возили для чего?
На обследование. Многие девочки там, ну, были или проститутки, были девочки и из обеспеченных семей. Был разный контингент.
Их лечили?
Там одна была девочка, М. ее звали. У нее то ли сифилис, то ли триппер был. Но до такой степени дотянули, что у нее аж волосы начали выпадать. И вот девочка с Кировграда была, она проституткой была, дальнобойщиков обслуживала. У нее было какое-то воспаление внутренне, придатки что ли…. что-то по-женски. Ее возили к гинекологу, а чего гинеколог, надо же УЗИ делать, смотреть. А ее возили, смотрели – ну, мой фурацелином. Ну, она этим фурацелином этим мыла-мыла, пока у нее не разбарабанило ногу. Она огромных размеров стала, не понятного цвета. Только тогда ее свозили, когда она уже ходить практически не могла. Так больно было. Свозили, сделали операцию. Ее через день привезли, даже в больнице не оставили. Ну, чтобы не сбежала.
…Потом когда нас вот вывозили в эту больничку, нас как бы еще завозили до этого как бы в офис [фонда, в городе] туда, а у них там есть такая «холодная», такая комната, знаешь. И там типа сцены. Ну, такая сценка, и там тоже темнотень. Темнотища, короче. Сидишь там без света. И вот нас туда короче пока закрывали.
А зачем?
Ну просто зачем-то им это надо было. Там так мочой воняет. Там ни туалета, ничего. Там по углам ссали. Срали. Ну, кошмар, короче…
Расскажи, как вас лечили от наркозависимости в центре?
Ну вот месяц, 27 дней живешь на карантине. Ну, на наручниках. На карантине там три раза в день кормят – хлеб, вода. Хлеб там резался… булка хлеба, квадратиком которая, кирпичиком, на четыре части. И по такой вот части на человека. А потом, недели [через] две, стали этот хлеб резать на три. Поменьше стали давать… А хлеб и воду давали почему, потому что когда вот ты сидишь, перекумарил, ты о наркотиках даже не думаешь. Потому что тебе охота только есть. Ты вот журнал какой-нибудь смотришь, у тебя там даже слюнки текут. Там девчонки, если у кого-то день рождения, ну, не у тех, которые на карантине, а которые уже отцепленные были, то дадут потихоньку там, ну, по конфетке, и прям радости столько было.
Потом, когда уже отцепилась с карантина, начинаешь уже есть… а желудок-то уже не привык. У меня печень так начала болеть, вообще у меня такое ощущение было, что протухала там. Ну, печень вообще болела. Ну, это как бы естественно, что не ешь столько времени, от винта-то там обезвоживается желудок, а тут еще на свежую-то голову.
Ну вот, когда отцепили нас, у нас был охранник Леша, и вот еще Саша что ли его зовут, мне было нормально там, вообще была халява. Девки вообще ничего не делали. А потом короче получилось так, что девчонки набухались там… [И охранников заменили]. И все, и нам прислали охранника, Собр у него погоняло, он сам с Нефтеюганска, он был два раза в Чечне. Он, ну представляешь, какой он человек. Он вообще, крыша едет. Он в СОБРе служил. Ему вообще флягу рвало. Он как гиббон такой – э,э,э. Ну, не знаю, он еще контуженный какой-то. Очень трудный человек, говорить не о чем.
Ну вот он нам делал примерно как в тюрьме строгого режима. И то там лучше, чем мы были. Потому что он там начал наворачивать. Подъем он вот кричит в 7 утра – мы должны все за минуту со шконарей вскочить и стоять. Получалось 13-14 человек в одной комнате. И потом он кричит – построение. И мы должны были бегом бежать короче, сломя голову строиться. И тоже там в течение минуты что ли. Или 30 секунд. Не успеем, идем обратно. Пока вовремя не встанем. Потом короче зарядка. А, потом еще, это, все еще сонные, а потом еще девчонки говорят – вот блин урод. А он вот услышит, что все говорят, десять приседаний. И там если кто пререкается – 20-30, и вот пока не замолчишь. И смысла нет пререкаться, потому что вот из-за одной какой-то все прилипнут… Потом мы вот построились, пересчитались, не знаю, для чего это было. Потом, короче, мы шли снова в дом, одевались, заправляли кровати, умывались, и все это надо было сделать за 10-15 минут, опять построились, побежали на зарядку. Потом короче побежали, действительно побежали, бегали как спортсмены. По два круга. Все еле-еле дышат. Все в жизни не бегали. Километр пробежишь, и все там. Умираешь там. Пробежали, все, потом зарядку. До 8 зарядка. Вся фигня, умывание. Потом до 9 у нас завтрак. И можно было из-за стола вставать только тогда, когда последний человек поел, только тогда ты встаешь. Потом все там собираются, и на работу. Все построились, и вот этот Собр решает, кто куда идет работать. Ну вот были девчонки две на кухне, девчонки в бане которые стирали. А все остальные – ну, кто в доме прибирается, кто дрова пилит, кто на грядках. Каждый день одно и то же. Грядки эти. Потом уже начали их какими-то камешками их обкладывать. Потом камешки убрали, начали кирпичами.
Иногда работы не было, и мы вставали в ряд, и просто передавали кирпичи из одной в другую сторону. Было и такое, что одни яму копают, а другие тут же закапывают. Ну, лишь бы чем-то занимались. Потом начали, короче, строить дом, потом к нему стали пристрой строить. И дом там этот строился-строился, потом нам сказали, что будут машины приезжать, щебенку привозить. Приезжали машины и нужно было подвести и высыпать. И вот мы на носилках таскаем эти камни. Мы вот девчонки, а он нас заставляет камни таскать. Вот, работа была такая. А потом я не помню, чего как получилось… Ну, этот Собр, он до такой степени стал накручивать, что он уже всем нам надоел, и мы стали на него жаловаться. Раз пожаловались. Потом короче еще раз нажаловались. А потом короче при нем девчонки две сбежали. Девчонки сбегают, у нас построение, а их нету. Покричали, везде походили – нету. Все, побег, у него башка затряслась. Было лето, и этот Собр с пацаном взял полотенце, и пошли купаться. И короче тоже ушли, и тоже не вернулись. Он по натуре трус вообще. Взял и сбежал. Потом прислали другого какого-то охранника, я уж не помню, ну потом попроще стало уже.
Потом [одна из этих девченок] то ли домой пошла, или в баре каком-то, но ее нашли фондовцы, привезли. И вот ее пороли в два ремня два охранника. 400 ударов ей. 400 раз ее ударили. Мы сидели, считали.
Мда. А вот эти охранники. Где они вообще вот этих людей берут??
Они тоже бывшие наркоманы. Ну хотя вот недавно встретились с парнем, он говорит, вот у меня тут брат работает в фонде. Они [фондовцы] хлопают барыг, да, забирают порошок, также им колются.
А ты-то как сбежала?
Ну, вот, короче, там праздник был. 4 года фонду. Мы к этому празднику еще готовились. Сделали концерт, приезжали родители. Шашлыки там, все. И вот, короче, перед праздником пришел милиционер. Чего-то походил, поспрашивал, посмотрел. И буквально прошел этот праздник, еще прошло там дня три-четыре, и мы стоим, на работу построились, и заезжает Газель, тонированная вся. Дверь открывается, и оттуда омоновцы выбегают – всем стоять, типа. Они с автоматами там, с пистолетами. И вот началось, короче, что они раскручивали этот фонд, то что незаконно лишают свободы людей. И вот как бы к нам приехали, и половина девчонок, кто захотел, тот поехал с мусорами. И я тоже уехала. Когда нас увозили там, такой концерт был, вообще там. Там Кабанов под колеса этой Газели чуть ли ложился. Мусора хотели, чтобы этот фонд прикрыть. Что, ну, незаконное лишение свободы.
Но фонд до сих пор работает?
Да. Потом они уже стали уже говорить в открытую – что да, мы держим на наручниках, да, ну, что сами родители, ну, что детей своих отдают. Ройзман все приводит пример, что там типа… такой пример, мужик, короче, пришел к Ройзману, и говорит, ну, заберите у меня сына, он у меня наркоман, все из дома продает. Ну, ладно, давай поехали. А тот говорит, ну, давай, не сегодня, а завтра я сам с ним приеду. И все. И потом, приезжает, говорит, на следующий день этот мужик, но уже один – я ему говорю, ну, где, мол, сын. А тот – все, умер. Вот такой вот пример приводит. Что вот мы помогаем людям…
А знаешь, те девченки с кем я была [в фонде]… умерла девчонка Катя. Потом короче тоже девчонка, она с Перми, что ли, сама по себе такая, ну знаешь, такая бизнес-леди. И знаешь, почему, скорее всего, начали умирать? Потому что все, абсолютно все, думали – я выйду, я буду колоться, я по-любому уколюсь. Одни мысли были только уколоться. На карантине мысли были поесть. А вот после мысли уже были – как бы уколоться. И этого все хотели. И я, знаешь, я там со многими потом еще общалась, встречалась, и я не знаю ни одну, чтобы не кололась.
После фонда?
Да. [и в фонде] про парня там говорили, что его там забили, много кто говорил. Но я не знаю, правда это или нет. Говорили, что его там подвешивали и за руки там за наручники… [И после фонда] короче, Катя. умерла, царствие ей небесное. Ставила себе 2 грамма, и отъехала. Аня тоже вот – разбилась на машине. Тоже в пьяном угаре что ли. Потом, кто там, другая девчонка Лана короче. Она тоже стала колоться. У нее чего-то с ногой там случилось. Ей ампутировали. Ну, потом Женя есть еще одна. Она сидит. За торговлю. Ну, короче, я не знаю ни одной, чтобы не кололась. Все, все… Фонд, он как бы не помогает. Ну, как бы, ну, чтобы не кололись. Знаешь, по мне, вот такая вот помощь, она нафиг не нужна. Пока я сама не захочу, никто не сможет исправить. Никакой фонд.
А есть какие-то программы в городе, про которых есть мнение, что они действительно помогают?
Не знаю, про таких я не слышала. Я слышала, что есть какая-то клиника. Какая-то, но она очень дорогая. 50-60 тысяч в месяц. Там действительно врачи квалифицированные. А бесплатные, это вот объявления везде расклеены. Это эти, сектанты.
А в государственную наркологию?
Тоже платно. Если ты на учете стоишь, то, сколько, 10 дней курс лечения. Ломку снимают. Да, бесплатно ты там лежишь, тебя кормят, но ты за свои деньги выкупаешь таблетки. Я тоже, наверное, раза 4 или 5 лежала в больнице. Не помогло. Ну тут надо самой захотеть. А так, когда кто-то заставляет, ничего не получится.
Спасибо!
***
Когда я ехала в Екатеринбург и взялась сделать эти интервью, мне казалось, что сложно будет найти людей, которые согласятся рассказать о своем опыте пребывания в центрах ГБН. К моему большому удивлению, оказалось, что в желающих поделиться воспоминаниями о «лечении» в Фонде не было недостатка. Практически каждый сегодняшний наркопотребитель Екатеринбурга так или иначе сталкивался с деятельностью Фонда – или как жертва уличных избиений, или побывав на лечении в «реабилитационных» центрах. Говоря с десятками людей о том, что происходило в городе всего несколько лет назад, для меня все яснее вырисовывалась картина этого народно-освободительного террора, затронувшего практически всех. Однако, самым удивительным для меня стало вот что. Несмотря на атмосферу ненависти и страха, присутствующую во всех разговорах про Фонд, многие, вернее, за редким исключением, все, с кем я говорила в Екатеринбурге, до сих пор считают, что в какой-то мере, в отношении деятельности Фонда «цель оправдывала средства». Идеологическая пропаганда, проводимая Фондом, плотно укоренила в умах людей мысль о том, что в борьбе со злом наркомании, годятся любые методы. Что в условиях отсутствия каких-либо действий и эффективных мер со стороны государства и его коррумпированных представителей, деятельность Фонда была единственным выходом для многих людей, измученных проблемой наркотиков. В вакууме гуманности, в отсутствии каких бы то ни было лечебных и реабилитационных программ, эффективной политики государства по решению проблемы наркотиков, действия ГэБээНовцев – насилие, попрание человеческого достоинства, унижение, пытки, измор казались единственным выходом, единственным решением. Зло стало близким и приемлемым, рациональным и оправданным. И уже задаешь вопрос – а можно ли было иначе?
интервью провела: Аня Саранг
.gif)
